(премьера спектакля "В ожидании звонка"
по этой пьесе
в московском театре "У Никитских ворот"
5 июня 2015 года - реж. Марк Розовский)
в 2-х действиях
Памяти Натальи Экслер
Действующие лица:
Она
Он
Действие первое
Просторная комната в большой московской квартире. Видна также часть коридора и двери в кухню и ванную… Из кухни раздается щебет попугая, – впрочем, иногда он переходит на человеческую речь и довольно внятно произносит: «Яниправ… яниправ…»
Широкое окно в комнате плотно занавешено тяжелыми портьерами. Возле одной из стен – огромный старинный буфет, наполовину накрытый белой простыней, как это делают, когда собираются белить потолок.
В углу на столике инструмент переплетного дела – пресс, нож. Тут же электроплитка.
Тут же на полу тяжелоатлетическая штанга.
В комнате изрядный беспорядок, какой бывает во время ремонта: одна из стен частично оклеена газетам – готова под обои. Под потолком горит лампочка без абажура. Снятый абажур лежит на столе.
На диване, укрывшись с головой старой вытертой шубой, спит Она.
Входит Он – с небольшим рюкзаком за спиной. Подходит к окну и, чуть отодвинув портьеру, словно не желая, чтобы его увидели снаружи, некоторое время что-то разглядывает внизу на улице. Отойдя от окна, снимает рюкзак, опускает на стул. Чуть помедлив в раздумье, снова подходит к окну и быстрым, широким движением раздвигает портьеры. Комнату заливает закатное солнце.
О н (подходит к тахте, поет). Спят усталые игрушки, книжки спят… Ау! Просыпайся, подруга. За окном уже вечер, закат. Солнце густое, тени глубокие… Откуда это? Солнце густое, тени глубокие… Бродский?.. Та-та-та-та-та Та-та-та-та-тата… Нет, не та ритмика… Ну, просыпайся… Все, все, вставай. Ночью опять бродить будешь? (Поёт.) Солнце густое, тени глубокие…
О н а (садится на тахте, пдносит палец к губам). Тсс!
О н. Здрасьте-приехали. Вставать пора. Всюду свет горит… плитка включена… и ты спишь… (Выключает лампочку и плитку.) С утра не вставала?.. Молчишь… Ну, молчи, молчи. Ну что, что, что – что ты уставилась? На все наплевать, да? В коридоре сто ватт, на кухне что ли тоже?… Ну что, что?
О н а. Тсс… Тише! По лестнице – топ, топ… дверь бабах! – одна, вторая… рюкзак с размаху – хрясь!… И заговорил, заговорил, запел…
О н. Ну вот я выключил – темнее стало? Ну что сидишь?
О н а. Тишины жду… Ужинать будешь?
О н. Нет, в чем я не прав? (С расстановкой.) Скажи, в чем я не прав? Жаркий, душный день – у тебя все закрыто, законопачено... Дышать нечем.
Направляется к окну, но Она быстро и решительно встает на пути.
О н а. Не смей открывать окно.
О н (после короткой паузы). Хорошо, хорошо… (Уже не так уверенно.) Но ты посчитай, сколько лампочек и плита на кухне.
О н а. На лампочках не сэкономишь. Второго ребенка рожать не надо было … Добренький: пусть будут дети, много детей, праздник, музыка, смех ... Счастливая семья… Нарисовал, готово, будем жить.... (Глубокий вздох, махнула рукой в отчаянии.) Живем.
Он. С тобой что-то… да?.. На щеке… что это? Плакала что ли? Что-нибудь случилось?
О н а. Да нет же, все как обычно: пришел, начал скандалить…
О н. Ох, не знаю… Мы же по уши в долгах… а ты – за день сколько нажгла?
О н а. Посчитай... включи всюду – и посчитай… Ответь, наконец, ужинать будешь или где-то поел? В рюкзаке – книги?
О н. Нет, подожди… Давай, в конце концов, расставим точки над i.
О н а. О, господи. Начинается. Села, валяй, расставляй.
О н. Смотри… Иду домой в прекрасном настроении, так? Солнце густое, тени глубокие… Подхожу к дому… по всем этажам – окна распахнуты, лето, солнце, жара. У людей музыка в окнах… и только второй этаж, наши четыре окна – закрыты, зашторены... Глухо!… Окна пыльные, не мытые… Нежилое помещение. Прихожу – ты спишь… портьеры… электричество... Это есть хорошо? Ну, в чем я не прав?
О н а. Всё? Кончил? Выплеснул? Можно встать и отряхнуться?
О н. Все, вроде.
О н а. Слышишь? Уже попугай на кухне выучил: «Янеправ… янеправ…». Пойди, объясни ему. Посуду заодно вымоешь: горячую воду так и не дали… а я что-то мерзну… (Дотрагивается до его руки.) Руки ледяные…
О н (ловит ее руку, целует). Всё! Сейчас согрею… Закрой глаза. Сюрприз! (Поет матчиш, из бокового кармана достает бутылку.) Армянский «Двин». Призывный колокол: двинн… двинн… Вот что есть коньяк? Сгусток жаркого солнца в бутылке… Двин – столица древней Армении… Помнишь? Ну пожалуйста, улыбнись.
О н а. О, господи… Пойду, согрею воды и хоть чашки помою.
О н (преграждает дорогу). Ну, же! Армения, поселок Двин… Наш медовый месяц: из койки не вылезали... потом еле ноги таскали…
О н а. Ну заткнись же, наконец, а? Нашел время…
О н. А вот! (Откуда-то достает и протягивает ей одну красную розу) Десять лет, сегодня у нас ю-би-лей.
О н а. Надо же, за десять лет первая роза. (Принимает розу, глазами ищет куда бы деть, ставит в небольшую узкую вазу в нише буфета.)
О н. Конечно, не золотая свадьба, не серебряная…
О н а. Деревянная. Ты же вот (стучит по столу): чурбан бесчувственный.
Он. Двин, двин. Давай двинем хорошенько и окончательно помиримся.
О н а. А кто ссорился? Это ты пришел и начал скандалить…
О н. Всё, всё, всё. Я успокоился… Свадьба. Начинаем медовый месяц. А потрогать тебя можно?
О н а. Да пошел ты… Он успокоился… А я? Я, если хочешь знать, давно жду. Ремонт затеяли. Я, как дура, приготовилась, обои сняла, газетами оклеила … Детей у матери неделю держим... Жду…Коньяк на какие шиши?
О н. Следите за движением руки. (Достает из рюкзака и кладет на стол одну за другой несколько книг.) Работа есть работа! Книги мы больше не пишем и не читаем – пе-ре-пле-таем. За хорошие деньги.
Она. Ой, знаем мы эту песню. (Снова берет розу, вдохнула аромат. Словно вспомнив о такой возможности, вазой зачерпывает воды из ведра, приготовленного, чтобы развести побелку, ставит вазу с розой на место, секунду любуется.)
Он (двумя руками поднимает со стола фолиант). Красавец, а? Не меньше сотни возьму. Тесненная кожа под старину… что-то староверческое что ли… реставрация, по сути… (Кладет фолиант, берет другую книгу, третью.) А эта… а эта… Прикинь, становлюсь модным переплетчиком. Бизнес… Разбогатеем.
О н а (берет в руки книгу, открывает, читает, с неприязнью кладет обратно). Догадываюсь, где и с кем ты ужинал. (Понянула носом, вся передернулась от омерзения.) По запаху чувствую.
О н. Ремонт, ремонт. Здесь клиентуру принимать буду: сижу, а они со своими книгами: будьте добры, мастер, окажите любезность… Два-три таких заказа в месяц – и… (поднимает большой палец).
Она (убирает подушку внутрь дивана, шубу встряхнула на руках, разглядела, тоже убрала). Шубу в ломбард больше не примут, рухлядь.
Он. Всё! Я же прием открываю.
Она. Сейчас прибегут, принесут…
Он. Имя недооцениваешь. (Говорит как будущий клиент.) Знаете, кто мне теперь книги переплетает? О, его прежде вся страна читала… Король репортажа. А теперь вот… Имя – это бренд. Самая надежная реклама!
О н а. Имя, вымя, пламя, знамя. Ты просто бредишь.
Он. Не надо. Я был король репортажа.
Она. Забудь, горемыка.
Он. Ну да, я буду тебе доказывать: (с дурашливой интонацией) полюби меня, девушка, я – великий, вон через площадь наша редакция, вон окно моего кабинета рядом с главным… Я король репортажа. Вся страна читала. Я был, был великим… Ну, полюби, полюби меня, девушка, и открываем медовый месяц.
Она. Хрен тебе, а не девушка… Забудь… Ты переплетчик по имени: «Как его там, ну, этот?» И всё.
О н. Ну не опускай, не только же переплетчик. Всё же еще…
О н а. Никакого еще… Переплетчик – это хорошо! На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, теперь переплетчик, сапожник, портной… кто ты будешь такой?..
Он. Эники-беники ели вареники…
Она. Красивые планы не надо строить. Есть работа – переплетай, заплатят – хорошо… Сегодня живи… А то бизнес, бренд, клиентура… вареники… И понес, и понес…
О н. Да ладно тебе. Юбилей же… «Двин», ну а потом…
О н а (перебивает). Заткнись, а? Никакого потом у нас нету… Книги убери со стола. Помою чашки, и будем чай пить. Ты сыт, а я с утра ничего не ела… Потом, потом… ненавижу слово потом. (Уходит на кухню).
Он (в некоторой растерянности). Увы, многоуважаемый буфет, праздник как-то не получается. (Далее достаточно громко, чтобы Она слышала.) Гостей надо пригласить – вот что! Мне небольшой аванс дали. Завтра заканчиваем ремонт и приглашаем всю редакцию. Как прежде. Слышишь? У нас юбилей. Помнишь, люди говорили: «Чудная семья, у вас тепло, душевно…» И тост был: многоуважаемый буфет…
О н а (возвращается с подносом, на котором чайные чашки, сахарница, тарелка с бутербродами). Что за привычка кричать через всю квартиру. Шумит вода, попугай разговаривает… и ты кричишь. Сумасшедший дом. Включи самовар… (Достает из буфета два коньячных бокала, разглядывает на просвет.). Скоро в доме пить не из чего будет: последние два. (Снова уходит на кухню.)
О н (опять громко). Я говорю, закончим ремонт, и пусть к нам придут друзья… Кстати, Севочка Лисичка давно напрашивается… А гитару на антресоли что ли забросила? Забыл, когда гитару в руки брал.
О н а (входит). Не кричи, – не глухая, все слышу. Я же сказала: Севочку приведешь, когда я подохну. Понятно? Твой Севочка – подонок, стукач... Хватит, что ты принес его отвратительный запах... Только в дом вошел, я сразу почувствовала…
О н (смеется). Да уж, одеколончик ядреный… Он меня с рюкзаком до редакции подбросил… Пойти переодеться, что ли?
О н а. Сиди… вроде уже подвыветрилось…
О н. Отошла немного, да? По рюмашке– и вперед, в новую жизнь. Ремонт заканчиваем… звоним друзьям… (Поднимает рюмку). Многоуважаемый буфет…
О н а. У нас телефон отключили! (Как бы проверяя, берет телефонную трубку, убеждается, что телефон не работает. Кладет трубку. Пытается поймать моль.) Моли в доме развелось…
О н (ставит рюмку на стол, явно испуган, встает, ходит по комнате). Когда отключили? Как? Ты с кем-нибудь разговаривала? Ты разговаривала – и отключили? Кто звонил? Вспомни, о чем разговор был? На каком слове отключили? Когда ты узнала, что отключили?.. Где моя рукопись? Ты рукопись убирала?
О н а. Вот-вот, я сначала тоже испугалась...
О н. Но ты же понимаешь, что значит – отключили телефон. Телефон отключают перед обыском или перед арестом… Где рукопись книги?
О н а. И у меня тоже сердце упало. А что? Что делают в этом случае? Что надо делать?.. Но нет, слава богу, – это не то. Это мама звонила, а я трубку на кухне не положила – забыла. Зачем-то пришла сюда, а на кухне трубку оставила. Станция отключила – так бывает. Мама потом приходила, обещала дозвониться в бюро ремонта. Пока не включили.
О н. Сама понимаешь, что лопочешь? Забыла… Как можно забыть? Ну, как можно забыть выключить свет, забыть выключить плитку, забыть телефонную трубку? Как? Как?! Ты какой-то враг в доме. Два года ты палец о палец не ударила, чтобы... Забыла... Пойми, все это плохо кончится: мы и так живем на грани.
О н а. Не кричи, пожалуйста, говори шепотом... Утром, только ты ушел, явилась Дашина учительница с каким-то обследованием. У меня сразу приступ мигрени – как молотком по голове. Я ее в коридоре держу, а она норовит в комнаты, в комнаты заглянуть. Я говорю: «Извините, у нас ремонт»... еле выпроводила... Вздохнула. И тут же мама… Мама, мама, мама – она сегодня два раза приходила и пять раз звонила. Если бы не отключили телефон, она еще десять раз позвонила бы: сколько крупы класть в манную кашу, чем почистить Дашины кроссовки, как вызывают сантехника… Последний раз она позвонила и сказала, что у Танюши ангина. Я так расстроилась... Нам только этого сейчас не хватало.
О н (берет к уху трубку и, убедившись, что телефон не работает, кладет обратно на базу)… А я говорил, твоей мамочке детей отдавать нельзя – даже на один день.
О н а. Напиши про это статью в «Комсомольскую правду».
О н. Я еще раз говорю... Скажи, в чем я не прав?
О н а. Да замолчи! Что же это за наказание такое! И ты говоришь: «Давай, сделаем третьего ребенка»... Вот это видел?.. Ребенок заболел – спроси, не нужно ли чего, пожалей ее – она маленькая.
О н. Когда детей отдают в равнодушные руки...
О н а. Ах, какой заголовок! Репортаж из зала суда.
О н. Нет, ты в последние дни совершенно невозможная. Это ведь не только сегодня... Вчера… ой, да не буду вспоминать, стыдно вспоминать… Шут с ним с юбилеем, но как-то надо менять образ жизни, вставать рано, делать зарядку... и ты меня прости, надо ра-бо-тать.
О н а. Ну да, тогда в Армении в тот самый наш медовый месяц ты в сельмаге купил мне гантели. Помнишь? Подарок на день рождения. Чтобы была в форме... решено, встаем пораньше, гантельную гимнастику, холодный душик – начинаем новую жизнь... Если бы ты знал, как мне отвратительна твоя телесная жизнь, твоя гимнастика, эти гантели, эта штанга… И не дотрагивайся до меня… Почему же так холодно? Господи, и самовар остыл…
О н. Мы так и не выпили.
О н а. Да что-то не пьется с тобой.
О н. Ну, а я, пожалуй, не прочь… (Наливает и выпивает.) И все-таки, тебе надо крутиться. Смотри…
О н а. Расставим точки над i.
О н. Да хоть и точки… Ушла из своей редакции, ладно. Вятские игрушки начала лепить. Хорошо. Бизнес, деньги. В Измайлове на рынке с руками оторвут… Ммуфельная печь, на последние деньги – я, между прочим, на себе приволок… Налепила, обожгли… Всех делов – раскрасить: два дня работы – и деньги в кармане… И ни-че-го. Такая картина.
О н а. Ты не видишь, я больна? Я бы и ремонт без тебя начала и закончила, но не могу, голова другим занята….
О н. Да вот же я и объясняю, почему больна-то...
О н а. А ты не объясняй, пожалей, посочувствуй. Посиди рядом, просто посиди… Так долго вместе прожили, что роз семейство на обшарпанных обоях сменилась целой рощею берез, и деньги появились у обоих… А у нас ничего не сменилось: обои те же, денег нет... Вот роза одна… За десять лет мы столько раз новую жизнь начинали – и оказались там, где оказались… Что-то рука болит, вот здесь вот.
О н. Какое же счастье дотрагиваться до тебя… ручка наша болит... Хочешь, массажик сделаю? Ты ведь любишь массажик, да?.. Вот так, вот так… Меня это всегда, ох, заводит…
О н а (отнимает руку). Все, не вяжись. Садись-ка лучше вот здесь… Хоть бы рассказал что-нибудь. Сделай подарок к свадьбе, поговори со мной. Где был? С кем виделся?
О н. Кстати, Севочка Лисичка...
О н а. Ты правда не понимаешь, что Севочку к тебе специально приставили – оттуда?
О н. Да пусть. Оттуда и оттуда. Мне скрывать нечего. А он помогает, работу находит, рекомендует меня. Вот эти книги – из личной библиотеки директора гастронома. Да, да, того самого, за углом… Колосс! Современный Елисеев. Хозяин. По жизни хозяин.
О н а. Вот! И расскажи: колосс, хозяин...
О н (внезапно озабочен). Тихо! Вот что это звучит?
О н а. Да где же?
О н. Ну вот... как будто что-то включилось... Телефон? Нет... Такой звук... очень похоже, как микрофон фонит... Что за звук?
О н а. Звук оборванной струны.
О н. Телефон наверняка прослушивается... Да и стены имеют уши.
О н а. Ну и что? Говорят, всех слушают, всех поголовно... Интересно, и наши скандалы?
О н. Всё слушают.
О н а. Ладно, плевать… Хозяин... А мяса хорошего заказать нельзя? На прилавке-то всегда одни кости.
О н. Как-то неловко… если сам предложит.
О н а. А что он может предложить?
О н. Да что угодно, хоть билеты в Большой театр. Хоть сапоги итальянские. Вот бутылку «Двина» снял с полки – на, возьми, запросто… Он может все… Идея! Вот кого надо в гости пригласить: может, буфет купит – старинный, музейный…
О н а. Зачем ему буфет? Зачем старообрядцы, книги – зачем? А сам он какой из себя?
О н. Да какой? Обыкновенный… немолодой… на бульдога похож, щеки висят. Не улыбается, а оскаливается… Дома – музей. Что ты! Картины, мебель, фарфор... Редкие книги… Раритеты – мама родная! Посмотришь в рюкзаке… Букинисты на него заточены. Не читать, нет. Как вложение. Нельзя же только фарфор или только картины. А золотишко, там, камни – это помногу держать и вовсе опасно…
О н а. Все-то ты знаешь, что кому опасно…
О н. Еще бы. Две же книги об этом написал. Вся система, весь механизм воровства…
О н а. А правда, пригласи, любопытно вблизи посмотреть: какие они, хозяева жизни?
О н. Там связи на самом верху. Севочка боится даже фамилии произносить – просто пальцем в потолок тычет.
О н а. А жена? А что на жене?
О н. Жена... А черт ее знает... Депутат где-то… Тоже скалится, заграничные протезы показывает… наглая, злая, сразу торговаться начала, дорого ей... Да что я, разглядывал ее, что ли? Противно. Там у них воздух какой-то тяжелый, застоявшийся – от персидских ковров, что ли… Я рюкзак схватил, Севочку за рукав – и бегом.
О н а. Кавалерист… противно ему… Поговорил бы… Они-то хоть счастливы? Хоть кто-нибудь счастлив в этой стране? Нет, всё, проскакал мимо…
О н. Что толку тебе рассказывать? Я только рот открываю – ты сразу раздражена, тут же ссоримся. Если нас слушают и там записывают, это какая комедия запишется! Когда-нибудь ее поставят в театре. Диссиденты... неприглядное лицо отщепенцев.
О н а (кричит). Да помолчи, скотина!
О н (испуган). Ты что? Ты... не надо так... Всё же слышно. Люди вокруг… Ты лучше выпей, выпей глоток… (Наливает.)
О н а (закрыв глаза, стонет). М-м-м…
О н. Ну прости… Мы здесь, как звери в клетке, всё напоказ… Давай убежим, а? Из квартиры, из города.
О н а. Из жизни.
О н. О! Навестим Петьку Бабьегородского. Завтра нагрянем к нему на дачу… Хоть на день из клетки…
О н а. Ты шел домой, машину внизу видел? «Жигули». Белая.
О н. Ну видел… и что?
О н а. Они здесь целый день.
О н. Я же тебе запретил… (С края, осторожно, смотрит в окно.) Ну, стоят себе... Наружка… наружное наблюдение… Эти не к нам. Не обращай внимания... Вот я прошел мимо – и мне наплевать.
О н а. Интересно же... Стоят, трудятся... Мне все время хочется им горячего чаю вынести… Как это – дело оперативной разработки? Красиво… Давай и мы будем их разрабатывать: купим подзорную трубу – будем знать их в лицо. Не так страшно будет.
О н. Еще раз говорю: не подходи к окну, не показывай, что мы знаем. Не накликай беду.
О н а. Мы знаем что?
О н. Когда смотришь, хотя бы свет гаси… А сейчас мы ужинаем. И выпиваем… Подумаешь, машина, два мужика... Кто-то у них в разработке… Все так же два?
О н а. Сегодня три и все новые. А машина та же. Пересменка.
О н. Хорошо, три мужика... А мы ужинаем.
О н а. Три мужика и баба. Двое в машине, а двое поблизости прогуливались. Меняются… Ты бы посмотрел, что за рожи – болотные, ржавые… Они хозяева жизни, а не этот твой Елисеев. Придет время, и его разработают, и за ним придут.
О н. Давай чокнемся и выпьем… Эти вообще в соседний дом, там кого-то водят.
О н а. Ждут. И человек знает, что вот его ждут... Так же перед арестом они нашу Регину ждали: помнишь, мы проходили мимо их машины… Так же Ванечку Скоробогатова водили... И к нам так же приедут...
О н. Ну, и приедут. Что изменишь? Ты часами торчишь у окна, а в квартире помойка. Моль всюду летает. Пыль комками лежит – в углу, в коридоре...
Она. Это не пыль, это собачья шерсть... Твоя собака – возьми мокрый веник и подмети.
О н. Кстати, где собака? Чапа, ко мне! Чапочка...
Она. Собаки нет. Мама забрала.
О н. О Господи! Твоя мамочка... я же просил... детей, собаку...
О н а. Собака заболела. Стонет во сне. Мама покажет ветеринару.
О н. Твоя мама... ее саму…
О н а. Заткни хайло! Мы два года живем на мамину пенсию. Твоим детям жрать было бы нечего...
О н. Прекрасно! Собаки нет, буду гулять один. Всё, ужин не состоялся. (Поднимается уйти.)
О н а. Там дождик пошел.
О н. И прекрасно. (Вышел в коридор, вернулся.) Где мой зонтик?
О н а. Зонтик... Может быть, мама... Да вот же зонтик.
О н. Чао! Заодно посмотрю, что за болотные рожи сидят в машине.
О н а. Погоди... Пойду с тобой… прогуляешь меня, как собачку... Садись. По одной – и пойдем… (Поднимает бокал.)
О н. О! Ну другое дело. (Наливает себе.)
О н а. Мне и самой надоело всё это... Я что-то плохо понимаю, как надо жить.
О н. Напиться надо, и все станет понятно.
О н а. Конечно, ты поднял свою штангу и успокоился, тебе хорошо. Где-то ходишь, с кем-то разговариваешь... книги, люди... А я сижу здесь как в сарае: дети, стирка, уборка, плита – свихнешься... Твоя новая рукопись под матрасом... Роскошный тайник нашел... Рукопись, за которую тебя убьют или посадят – под матрасом… Когда за Региной пришли, у нее детей обыскивали: специальная тетка, раздела их донага – и детей, и саму Регину... У Скоробогатова крупу на кухне рассыпали, крупу из банки – в крупе что-то искали... А ты – рукопись под матрас...
О н. Вот наша жизнь: я оделся, взял в руки зонтик, пошел... Но ты говоришь: «Стоп!» – и я застыл... И так всегда и во всем.
О н а. Регину они избили перед арестом… женщину – избили… А Скоробогатова, Ванечку Скоробогатова... просто убили в парадном – чем-то тяжелым по голове... Я боюсь... я слабый человек, я боюсь... Я боюсь темноты, темных окон... шорохов на балконе... Боюсь звонков в дверь... я вздрагиваю и смотрю в глазок и всякий раз боюсь, что пришли за тобой. Это жизнь? А когда ты уходишь с собакой, я боюсь, что ты не вернешься... я все время жду, жду тебя и думаю, если не вернешься, куда они денут собаку, где ее искать – а где тебя искать, я не думаю... А сны? Во сне мне говорят: все, он убит... и я иду, тащусь или еду куда-то и жду, что вот за тем деревом, домом, поворотом я увижу тебя – то, что от тебя осталось, и знаю, что увидеть это – это конец... а просыпаюсь – и все продолжается – еще не конец... Регина... пара статей в эмигрантском журнале да открытое письмо в политбюро – и три года за клевету... А тебе за твою книгу, уж, как минимум, влепят семь плюс пять, если вообще не прихлопнут в парадном или на улице...
О н. Да нет, обычно…
О н а (перебивает). Зачем ты полез в это? Сидел бы в своей редакции... Король репортажа… Ферапонтыч хотел тебя своим замом сделать… Почему ушел? Два года назад никто не знал, что там книга вышла. Никто тебя не увольнял, сам поторопился. Говорил, могут пострадать друзья. Теперь ты со значением заявляешь: «Мне пришлось уйти...» Рассказывай сказки – пришлось ему… Кем ты себя возомнил? Пророк!.. А Регина, умница, говорила, надо было подписаться псевдонимом... Но ты – нет. Ты – пророк... Ты – пророк, а пророк не приходит под псевдонимом... За каждое слово пророк отвечает сам, и ты готов, готов отвечать... Вот только я забыла, пророку полагаются жена и дети? Жена и дети за что отвечают? Я высчитываю копейки, чтобы купить детям горсть ягод или поношенные ботиночки... Ты нами расплачиваешься... Ты не пророк, ты самовлюбленный кавалерист... Ты уже придумал сообщение: «Как передают западные корреспонденты из Москвы, здесь арестован...» Вокруг тебя сияние... ты говоришь стихами... А как же я? А дети?
О н. Ну что ты, миленькая, ну что ты, родненькая, ну не надо, остановись, успокойся, пожалуйста...
О н а. Я тебе тысячу раз говорила, не лезь, не успокаивай. Не дотрагивайся до меня. Если бы я могла, была бы спокойна и без твоих идиотских наставлений... Мы оторвались от той, знакомой нам жизни, а другой не оказалось.
О н. Ты пойми, псевдоним – бессмысленно: вычислить автора – пара пустяков... Мы же с тобой много раз обсуждали. Что опять?
О н а. Я знаю... обсуждали... Налей еще...
О н (наливает и ей, и себе). Закуси, ты же не ела ничего.
О н а. Какая ясность, логика, талант. Как все раскрыл, обнажил, предъявил. Преступная система... А мы?.. Нам жить в этой системе. Детей растить. Ты можешь что-то изменить? Кому чего доказал?.. Ребята приходили, выпивали, восхищались… «Многоуважаемый буфет» написал гениальную книгу… Повосхищались, пообсуждали, сколько тебе влепят – и все, не ходят. Всего-то вон через площадь перейти… но нет, предпочитают держаться подальше.
О н. Ну не надо, дружок. Все будет хорошо.
О н а. Не будет ничего. Нет будущего. Исчезло.
О н. Ну, зачем так? Мои книги – ваше будущее, твое и детей. Пойми, если меня посадят, там, за границей, это привлечет внимание к моей книге… Вы будете хорошо жить, будете прекрасно обеспечены – ведь есть же каналы помощи, приходят посылки, люди оттуда приезжают... Ведь можно же...
О н а. Как ты можешь высчитывать? Не думай, что нам будет хорошо. Ты не имеешь права так думать. Мы подохнем, и ты идешь на это. Каждый человек, который решается идти против власти, должен понять, что он жертвует семьей. И ты должен идти на это сознательно: может быть, тогда ты что-то поймешь.
О н. Книга вышла во Франции и в Италии, дело сделано – что теперь? И здесь люди перепечатывают, передают друг другу, самиздат. Вторая книга написана, вон рукопись. Что теперь? Перейти через площадь и сказать Ферапонтычу, что хочу быть его замом и готов покаяться в грехах? Хочешь, уедем за границу. Нас выпустят, я уверен – нам даже предложат, как предложили Рыжему... Он уехал, процветает там... Хочешь? Скажи, чего ты хочешь, и я сделаю.
О н а. Сколько тебе дадут? Семь лет? Или даже двенадцать? Я не могу думать, что впереди – только несчастье. Это выводит меня из себя. Я не могу! К этому надо как-то подготовиться, что-то еще понять... А ты лезешь, торопишься, выстраиваешь планы, надеешься обыграть...
О н. Лао Цзы в переводе Льва Толстого «О пользе ничего-не-деланья», так это называется?.. Мы живем на гроши, но сегодня утром, уходя, я вынул из холодильника и отнес на помойку протухших продуктов рублей на десять.
О н а. О, посчитал ведь! Как же я тебя ненавижу, демагог проклятый.
О н. Правильно. Такая жизнь не может дать удовлетворения. Ты злишься и срываешь зло на мне, на дочерях... Я тебе вот что скажу: ты перестань срывать злобу на ребенке. Ты зачем каждый день лупишь Дашку?
О н а. Заткни свое хайло! Это не твое собачье дело...
О н. Нет, мое. Девочка ходит постоянно в слезах... Я тебя предупреждаю, если ты при мне еще хоть раз до нее пальцем дотронешься...
О н а. Замолчи, подонок!.. Пожалел, а?! Кто устроил всю эту жизнь? Пожалел, скотина… (Пытается дать пощечину, но Он ловит ее руку.)
О н (явно напуган). Что это, дружок, с тобой... Ты успокойся...
О н а. Отпусти мои руки.
О н. Я не позволю тебе драться.
О н а. Пусти. Ты видишь, я спокойна. Пусти, мне больно.
О н. Не хочу здесь находиться. (Собирается уйти.)
О н а. Иди, иди, и пусть они тебя прикончат в парадном!
Звонок в дверь. Оба замирают.
О н а. Вот и всё. Иди, открывай.
О н (шепотом), Сиди тихо. Нас нету дома.
Оба садятся. Снова настойчивый звонок и стук в дверь.
О н а. Не валяй дурака. Не хватало, чтобы они дверь ломали. Я пойду открою.
О н. Сиди. Я открою. (Громким шепотом.) Рукопись! (Уходит.)
О н а. Рукопись… рукопись… рукопись. (Кладет рукопись на кресло, накрывает ковриком и садится на нее.)
О н (возвращается, смеется). Гоша сверху вдребадан пьяный, пришел сигарет просить. Гости ушли и сигареты унесли. Я говорю, ты на часы посмотри… А гости и часы унесли…
О н а. Все, я ложусь спать.
О н. Ну, какой там сон. Разве уснешь?.. Выпей все-таки… и прости меня. У нас свадьба. – (Поет.) А свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала…
О н а. С какой стати я должна прощать твои гнусности… Вот что: завтра пойдешь и заберешь детей.
О н. Надо что-то делать. Нужна динамическая разрядка. Что делают звери в клетке – они бегают туда-сюда, туда-сюда… Может быть, обои клеить? Знаешь, в старых газетах своя красота. Полиграфический орнамент. Может, ну их, обои, оставим газеты навсегда? Читать будем. (Разглядывает и читает то, что будто бы наклеено на «стене», обращенной к зрительному залу.) Вот, например, твой замечательный очерк о народных промыслах, картинка: «Баба с коромыслом»… Смотри-ка, вот же мой репортах десятилетней давности: «На раскопках древнего Двина». (Эпически.) Стены камеры были оклеены свидетельствами их преступных деяний… А если выйти во внешний мир? (Включает радио. Звучит тихая музыка, но музыка постепенно затихает. Сигналы точного времени. Голос диктора: «"Голос Америки" из Вашингтона. Передаем выпуск последних известий...» И тут же включается мощная глушилка.)
О н а. Выключи.
О н. Да хоть два слова разобрать... Би-би-си – тоже глухо... Может быть, в мире что-то важное происходит – ишь, как плотно все перекрыли... Боятся.
О н а. Самое важное здесь, у нас… Выключи. От этих глушилок попугай вон бьется в клетке...
О н. И мы бьемся в клетке. (Выключает приемник, берет тряпку и вытирает пыль с буфета). Эта красная тряпка когда-то была моей любимой рубашкой. Молодой я любил красные рубахи. Почему? Что сказал бы психоаналитик?
О н а. Постирай – я поглажу, и носи на здоровье. То, что сейчас на тебе, ничуть не лучше.
О н. А я, честно, испугался. Думал, все.
О н а. По ночам теперь не приходят. В России прогресс: ночью не арестовывают. Садись, выпьем, наконец.
О н. Ты посмотри, сколько же пыли собирает этот буфет. Почему никогда не приходило в голову продать его? Старая мебель – хобби моих родителей. Деревянная память одна тысяча восемьсот затертого года… Когда нет жизни в настоящем, цепляются за прошлое… Ты чувствуешь связь поколений?
О н а. Конечно, чувствую.
О н. А если серьезно, давай загоним его той бульдожьей паре из гастронома. Музейная вещь. Хорошие деньги заплатят…
О н а. Поработай со штангой. А буфет не трогай… Уж если совсем припрет... Сядь же, наконец…
О н. Кстати, Петька Бабьегородский как-то приценялся. У него новая квартира в писательском кооперативе, и он хотел бы обставить ее со вкусом…
О н а. Бабьегородский написал пьесу, которую велено поставить всем театрам. Старушки молятся на портрет… не помню… не то Ленина, не то Сталина… И пожалуйста, новая квартира... А ты что пишешь? Преступный режим… воровство, коррупция… Публицист… Кавалерист… Сабля наголо.
О н. Бабьегородский врет и знает, что врет, – ты хочешь, чтобы я тоже врал?
О н а. Соври, если иначе заработать не можешь. В прошлом году Петька сына привел: заграничный принц, прикид на нем – ой!.. и наши две в платьицах из сиротского приюта...
О н. Слушай... все-таки... тогда, оловянный век тому назад, почему ты ушла от Бабьегородского?
О н а. Отстань, не вяжись ко мне. Что за беда такая?
О н. Просто ты меня не любишь.
О н а. А за что тебя любить? Я слабая, неуверенная, и ты – как кувалда... Вот невезуха-то в жизни... Мне поддержка нужна, внимание, ласка... Я же во всем сомневаюсь. Ты бы лучше посомневался со мной, мне бы легче стало... Но куда там! Тебе всегда все ясно, и ты прешь, и прешь, и прешь; ошибся, развернулся – и поскакал в другую сторону... За десять лет ты просто раздавил меня. У меня нет сил сопротивляться твоему долдонству.
О н. За что пьем?
О н а. Ни за что. Просто пьем.
О н. Нет, за тебя.
О н а. Если бы ты хоть что-нибудь смыслил, ты бы понял, что женщина под сорок не может хорошо себя чувствовать в кофточке, перешитой из шерстяных кальсон твоего покойного папочки... Сегодня утром соседка из квартиры напротив приносила английское платье – ей нужно срочно продать... Ну что, я примерила, посмотрела в зеркало... и заревела. Стою и реву, как дура... на платье накапала... Смеешься... тебе смешно...
О н. Давай купим тебе английское платье. Ты будешь в нем, как Маргарет Тэтчер, – ты всегда хотела быть сильной женщиной.
О н а. Да ничего подобного! Я всегда хотела быть миленькой, хорошенькой, красиво одеваться, весело жить – весело и беззаботно...
О н. Да, у нас все как-то немузыкально.
О н а. Я всегда хотела жить благополучно... Ты способный, мог бы сделать карьеру. Ах, как Ферапонтыч хотел, чтобы ты был его замом, а потом собирался и все хозяйство на тебя оставить.
О н. Ага. И я хозяин жизни. Как этот из гастронома. Или как те, внизу в машине… Или как те, на самом, самом верху… Нет, подруга, бедность не должна никому завидовать. Бедность должна быть беззаботной и музыкальной. Будем жить как веселые нищие... (Выходит в коридор, возвращается с гитарой, наигрывает.) Я тихонечко…
О н а. Почему же обязательно тот или эти… Сидел бы в редакции, писал бы о хороших людях… Шут с ней, с карьерой, зато жили бы скромно и спокойно...
О н. Профессия такая: понимать, говорить, писать. Котелок так устроен: понял – говори.
О н а. Что толку, кто слышит? (Включает приемник. Мощный звук глушилки…) Слушай! Возможно, там читают твою книгу, твое понимание...
О н (выключает приемник). Глушить глупо и бесполезно – ничто не поможет. (Играет на гитаре, поет.) Виноградную косточку в теплую землю зарою…
О н а. Как жалко, что Дарья не в тебя – будет такая же, как я – неуклюжая. Может, Танюша вырастет пластичной: она всё поет и танцует.
О н. Пожалуйста, теперь немного подвигаемся... Потанцуем...
О н а (поднимается танцевать). Правда что ли…
О н. Нет, кисти посвободнее, локти поближе, вообще руки освободи... ноги чуть согнуты... это единое движение... вот так... Невеста на оловянном балу.
О н а. А может, все-таки продать буфет? Хранитель благополучия… что-то плохо он работает… Или что-нибудь заложить в ломбард? Что у нас осталось такого? Может, шубу еще разок возьмут? Это ничего, выкупим, я заработаю... Я раскрашу игрушки… (Возвращается за стол.)
О н. Как же я танцевал в тот вечер, когда мы с тобой познакомились и когда я отбил тебя у Бабьегородского... До сих пор помню… Какое-то молодежное кафе, да?
О н а. Ужас! На тебе была красная рубаха, и ты парил в воздухе, думал что ослепителен.
О н. Я вложил в этот танец всю свою страсть к тебе.
О н а. Ну, ну, ну... понесло, понесло... Мы были едва знакомы. Ты же за Анькой приударял... Смотри-ка, все те же люди, кто тогда был? Регина, Бабьегородский, Рыжий, Севочка, Анька... Даже бас Ферапонтыча где-то в другом конце зала звучал.
О н. Точно, точно. Это был тот вечер, когда ты съездила по роже бедному Севочке. Помню его красную физиономию, испуганного Петечку... у Регины, по-моему, сделалась истерика от смеха, и Рыжий хохотал во все горло... Ты говоришь, кто еще там был? Ферапонтыча я что-то не помню.
О н а. Не делай вид... Анька была... Только фиг она на тебя внимание обращала. Она уже тогда на Бабьегородского нацелилась, знала, на какую лошадку ставить.
О н. И снова пьем за тебя.
О н а. Хочешь напоить меня, что ли?
О н. А ты на ту лошадку поставила?
О н а. Из нас двоих лошадка – я. Это ты на меня поставил, и я повезла... Видишь, сколько тащу на себе? Я еще не старая кляча?
О н. Ты удивительно хороша – особенно когда улыбаешься. Улыбка совершенно преображает твое лицо... Ты – мадам Улыбка... Выпьем, я дотронусь до тебя, и ты мне улыбнешься... Вообще напьемся, как в тот вечер, когда ты бросила своего Бабьегородского…
О н а. Да нет же... Стала бы я жить с тобой, если бы так легко от одного мужика к другому... Только бы ты меня и видел. Нет, я задолго ушла.
О н. Хочешь, я скажу, почему ты его бросила?
О н а. Тебя никто не просит.
О н. Если бы осталась, ты бы спилась.
О н а. Перестань!
О н. Что такое твой Петечка? Комсомольский поэт, комсомольский драматург...
О н а. Ну что за бабские выходки!
О н. Он, конечно, добрый парень, но... какой он писатель? Писатель – это человек, который всю свою жизнь, всего себя вгоняет в слово – всю свою жизнь, все прожитое – без остатка. Это не профессия – образ жизни, всё на продажу… А Петечка… так, торгует, что под руку подвернется. А иногда и вообще чужое перепродает.
О н а. Зато сейчас я бы ездила по Москве на зеленом «Мерседесе», как Анька ездит.
О н. Сейчас ты ездила бы в инвалидной коляске. Спилась бы от тоски. И Петечку бы утопила. Он слабый, а ты баба въедливая, сильная... Да, да, не маши руками, сильная... К тому же он любил тебя без памяти. А ты… что бы он ни писал, ты смеялась и говорила, что это полное говно… Мне спасибо, это я вас обоих спас.
О н а. Оглянись вокруг: это спасение?
О н. О, еще какое спасение!
О н а. Ой, я совсем поплыла… поплыла… А хорошо!
О н. В тот вечер ты уехала со мной… Наутро я улетал в командировку, и ты со мной. На край света, в Армению. И уже из Еревана мы дали телеграмму в твою редакцию… Это было прекрасно, прекрасно, прекрасно, что бы ты ни говорила! (Встает и подходит к «стене», обращенный в зрительный зал.) И этот мой репортаж… Стоп! Вот! Газета «Неделя»! (Смеясь, читает.) По просьбе читателей… Что такое «оловянная свадьба», 10 лет совместной жизни. У этой свадьбы два символа – олово и роза. Олово символизирует гибкость – за 10 лет брака супруги научились чутко относятся друг к другу и многое понимают с полуслова… Вот! Алая роза символизирует любовь и страсть… Ну, вот же!.. Любовь супругов прошла первое десятилетнее испытание и теперь не боится ни острых шипов, ни преград… Вот!.. Не боится? Не боится… Слушайте, слушайте! На оловянную свадьбу приглашают всех, кто присутствовал на бракосочетания… Вот! Что мы и сделали только что!.. И вот главное: по старому обычаю, ночь супруги проводят в постели, усыпанной лепестками роз… А? Почему бы нет?
О н а. Все это чепуха. «Двин» приноси, и будет нам счастье.
О н. Ты прости меня... Я в последнее время очень чувствую свою вину перед тобой... Я тебя очень люблю... Мне очень повезло в жизни...
О н а. Да, конечно, я баба неплохая. Смотри-ка, светать начинает. Давай-ка мы сейчас...
Звонок в дверь. Оба замирают.
О н. Нет, это что-то не то. Ночью не арестовывают. Права не имеют. Посмотри, там все та же машина или еще подъехали?
О н а. Не хочу. Какая разница. Надо открыть.
Он уходит. Она подходит к окну, смотрит вниз. Возвращается, снова садится в кресло, где лежит рукопись.
О н (возвращается, смеется). Сосед Гоша сигареты принес, где-то раздобыл… Вижу, говорит, у вас свет горит… Я говорю, мы же не курим… Он еще и на троих предлагал: хорошие, говорит, вы люди. Я отказался…
О н а. Нам и на двоих хорошо… У нас свадьба… Совсем светает… Задерни шторы, не хочу, чтобы день начинался. Садись, допьем… Жалко, ты не в красной рубахе… Тихонечко спой что-нибудь. Из Окуджавы… И лепестки разбросаем по постели.
Затемнение. Конец первого действия.
Действие второе
Там же. Полдень следующего дня. Шторы на окне не задернуты. Из кухни слышен щебет и свист попугая.
Он входит, видимо, только что с улицы, ставит на стол небольшую коробку.
О н (громко). Ау, пирожные приехали… Телефон включили. (Набирает номер.) Одиннадцать часов пятьдесят шесть минут... Какой день сегодня! Солнце, телефон работает, горячую воду дали… Попугай соловьем выщелкивает!.. У подъезда чисто, нет никакой машины. Нет – и всё! (Раскрывает окно.) Побелим потолок, и надо будет окна помыть… Начинаем новую жизнь! Завтрак! Включаю самовар.
Входит Она, видимо, только из ванной – в халате и с полотенцем, намотанным как тюрбан.
О н а. Бутерброды на кухне.
О н. Господи, ты ослепительно хороша. Скинь халат, за ночь не нагляделся.
Она спиной к залу, лицом к Нему на секунду распахивает халат.
О н. Суламифь.
О н а. Ага, тридцати пяти лет от роду… В нашем возрасте не стыдно ли так вот?
О н. Времени одиннадцать пятьдесят шесть... Пока ты не оделась, пошли, снова ляжем, а потом позавтракаем и будем спать дальше... Вообще отбросим дела, проведем день в постели.
О н а (подходит, гладит его по щеке). Разгулялся, миленький… Сейчас за детьми пойдешь.
О н. Но ты же сегодня потрясающе хороша.
О н а. Свари лучше крепкий кофе... Ой, пирожные! Любимые эклеры из Столешникова…
О н (включает электроплитку, наливает в турку воду из самовара, ставит на плитку, достает из буфета банку кофе). Знаешь, когда ты ласковая, ничего в жизни не надо. Книги, правда-кривда, успех – ни-че-го. Ты моя правда, мой успех… У меня же звериное обоняние... О, как ты сладко пахнешь...
О н а. Ну, все, запел, запел... Напиши стихи.
О н. А ты поговори со мной... о нашей любви поговори. Тебе хорошо со мной?
О н а. Терпеть не могу эти бла-бла… Нет, так кофе не варят! Сколько учу, и все мимо ушей… лучше я сама. (Снимает полотенце с головы, бросает на диван.)
О н. А что?
О н а. А то… Кофе требует сосредоточенности. Нельзя варить кофе и болтать о постороннем…
О н. Но почему?
О н а. Что почему?
О н. Почему за всю нашу совместную жизнь я ни разу не услышал от тебя трех простых слов: я… тебя… люблю.
О н а. Тсс. Закипает… Молчание… Готово! А что толку говорить? Ты разве поймешь?.. Не трогай, пусть чуток постоит… Слова не всегда нужны.
О н. Но вначале было слово…
О н а. Раздельно…
О н. Раздельно что?
О н а. Произносится и пишется раздельно: в… начале… Понимаешь? Есть наречие «вначале», слитно: вначале слово, потом пиво, потом танцы… А если раздельно: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…» Слово, которое в начале всего – это вообще не о наших пустых словах… У Регины замечательная статья, называется «Слово как вечность»…
О н. О, вы с Региной – ого-го!
О н а. Мы не с Региной. Регина в мордовском лагере, а мы пока здесь. Всё, кофе готов, неси чашки, бутерброды.
Он уходит на кухню, гремит там посудой. Она подходит к окну, выглядывает на улицу. Он возвращается, неся поднос с посудой. Садятся, завтракают.
О н а. Тут мама без тебя приходила. Танюша удачно пописала в горшочек, и мама принесла анализ. Очень хорошая моча, можешь посмотреть, я в холодильник поставила…
О н. Нести в поликлинику?
О н а. Да нет, анализы с утра принимают, теперь уж завтра новый возьмем… Ты был в редакции? Я видела, ты перешел через площадь… А-а, так пирожные не из Столешникова, из буфета…
О н. Ты спала, Ферапонтыч, позвонил, попросил зайти попрощаться. Его выгоняют, уже приказ был…
О н а (удивлена). Ферапонтыч – скала, член ЦК. Как это выгоняют?
О н. Дочь замуж вышла за француза и уехала. У них в ЦК это не положено. Когда я пришел, он в кабинете вещички собирал… Знаешь, что он мне сказал на прощание? Проводил до лестницы, посмотрел, что никого нет вокруг, обнял, и на ухо сказал: «Как хорошо, что ты такой молодой. Ты им еще много гадостей успеешь сделать…» Бас до сих пор в левом ухе гудит… ну, и аромат коньяка… Это он такой смелый, потому что в Париж отваливает.
О н а. Счастливая старость. Заслужил.
О н. А нас какая старость ждет?
О н а. Помнишь твои стихи… Я болел со страной, разливается долго по жилам звук струны, оборвавшейся где-то в прошедших эпохах.
О н. При чем здесь мои стихи? Давай тоже уедем.
О н а. Как уедем? А переплетный бизнес, который так хорошо разворачивается? На златом крыльце сидели…
О н. Шуточки… (Тихо, как бы по секрету.) От запаха казеинового клея меня тошнит. Понимаешь? Тошнит физически. Аллергия. Перед работой приходися фенкарол принимать…
О н а. Ты – фенкарол, а я – элениум. Мне в детскую поликлинику идти, врача на дом вызывать, а у меня при одной этой мысли спазм.
О н. Да позвони.
О н а. Глухо занято… А придешь – обхамят, обругают... и ничего от них не добьешься... У Таньки хронический тонзиллит, а наша врачиха говорит: «Девочка что-то не то съела...» У Дарьи скарлатина была, а у них записано – простуда. У ребенка шелушение, а врачиха твердит: «ОРЗ». Статистика… нельзя портить… Скарлатина же, дезинфекция нужна… какой там… Помнишь? Таньку пришлось месяц у бабушки держать?
О н. А вот наши девчонки, когда вырастут, простят, что мы не увезли их отсюда? Им жить с этой школой, с этой медициной, с этим телевидением, да еще и в постоянно страхе… Простят, что мы не уехали, их не увезли?
О н а. Простят. Будут думать, что так и надо… Кстати, машина-то стоит. Они только чуть отъехали и встали так, чтобы и наш подъезд, и наши окна видны были.
О н. Давай вот прямо сейчас, не выходя из дома решим: уезжать, не уезжать. Раз и навсегда. Да, нет – и всё, закрыли тему! Согласна?
О н а. Ну ты как-то очень серьезно… А давай лучше погадаем.
О н. Как это?
О н а. Откроем этот фолиант староверческий наугад – и узнаем, что нас ждет.
Он (смеется). Нет, нет, это опасно. А если мистика и обратная зависимость? Так человек сам себе свободен, есть выбор, туда-сюда, сам решает… а ткнул пальцем – и судьба тебя хап за палец… И в ловушке: как сказано, так и сбудется…
О н а. Во-от! Давай, а?… Назначили себе судьбу – и всё! Принимаем и больше не дергаемся, живем спокойно, как Бог дал.
О н. Авантюристка.
О н а. Да-а! Я вот и за тебя вышла, детей родила – не авантюра что ли?
О н. Нет, это гадание не корректно. Книга откроется там, где и до тебя чаще открывали. Страницы незаметно мнутся, засаливаются, на корешке клей разрушается. Это я тебе как переплетчик скажу. Вот на этом фолианте я даже отсюда вижу, где его часто открывали.
О н а. Ничего, обманем судьбу. Я сяду спиной к тебе и скажу, какая страница и какая строка.
О н. Ну давай попробуем.
О н а (садится к нему спиной). Я на всякий случай зажмурилась и кулачки держу… Станица тридцать три, двенадцатая строка сверху.
О н (открывает книгу, читает). Блажени изгнани правды ради: яко тех есть царствие небесное…
О н а . Ой. (Поворачивается, продолжает завтрак.)
О н. Что?
О н а. Нагорная проповедь. А говоришь, не корректно…
О н. Ну, если все так, то валить надо… Будем изгнании – и обретем блаженство.
О н а. Читай, читай!
О н (читает медленно). Вы есте соль земли: аще же соль обуяет, чим осолится; ни во чтоже будет ктому, точию да изсыпана будет вон и попираема человеки. Вы есте свет мира: не может град укрытися верху горы стоя: ниже вжигают светилника и поставляют его под спудом, но на свещнице, и светит всем, иже в храмине суть… Трудно на церковно-славянском, призабыл. А ведь когда-то в университете свободно читал, даже курсовая была по Лихачеву.
О н а (во время чтения встала и пытается поймать моль). Вот тебе и судьба… Жалко, машину не увидел. Посмотрел бы, новые там или или те же? Сколько их всего задействовано? Восемь? Шестнадцать? Тридцать два? Люди, машины, над ними офицеры, генералы… Кошмар! А тут мы с тобой. Вдвоем... и наши дети… вжигаем светильника… Моль эта долбанная, как же она меня раздражает…
О н. Моль где-то в буфере. Или за буфетом…
О н а. В буфете пусто. Даже посуда – вся грязная в мойке.
О н. Все равно, надо найти, что жрет.
О н а. Это самец летает... Он просто летает, он не жрет... Дашка где-то вычитала: самец летает, а жрет самка... Маленький такой червячок, самочка, сидит где-то и жрет, жрет. Самец крылья расправил, порхает, а самка работает, жрет, ей семью кормить…
О н. Махоркой надо посыпать, махоркой. В прежние времена от моли махоркой посыпали. Русская моль на нынешние средства не реагирует…
О н а. Вот и ладно: иди за детьми и заскочи на Палашевский рынок, купи махорки что ли. Я уберу со стола и пойду в поликлинику. После обеда займемся ремонтом.
О н. Погоди. Важный разговор есть.
О н а. Про моль и махорку? Про Нагорную проповедь?
О н. Про нашу жизнь.
О н а. Опять точки над i?
О н. Ну да, ну да… Очень жирные точки… Значит, так… (С расстановкой.) Я… пошутил про Ферапонтыча.
О н а (садится). Ты не был у него?
О н. Был. Только он никуда не уезжает.
О н а. Не понимаю… Зачем врать-то? Да еще так красиво: бас у тебя в ухе…
О н. Да я так… хотел понять, правильно ли я поступил?
О н а. Как ты поступил?
О н. Не знаю, как начать… Миленькая, ты должна понять меня… Я утром проснулся… Пойми, вся моя жизнь – в тебе. Я не могу жить без тебя, не могу расстаться с тобой. Не могу, не могу, не могу. Не могу думать о том, какие страдания ждут тебя, детей… Утром проснулся и понял, как я должен, как я обязан поступить… В общем, утром я позвонил Ферапонтычу – ты знаешь, в 9 он уже на месте – и пошел к нему и сказал, что готов покаяться в грехах…
Она поперхнулась и закашлялась. Он бросился к ней, но она жестом остановила его.
О н а. Не трогай меня! Сядь на место. Говори.
О н. В общем, с понедельника жизнь меняется: я выхожу на работу в должности зама главного…
О н а. Как это?
О н. Ну что… Пришел… Сперва просто посидели, так, хорошо поговорили, душевно. Старик все понимает. 15 лет вместе проработали... Все понимает… Он при мне позвонил по «вертушке» (жест пальцем в потолок)… Не знаю, с кем он говорил, но мне сказал, что там приняли это с удовлетворением. Понимаешь, никакой кровожадности, оказывается, никто не хочет скандала… Конечно, что сделано, то сделано. Книга вышла. Надо будет только сказать, что на Западе ее издали против моей воли.
О н а. Кому сказать? Когда сказать? Но это же не так! Ты сам переправлял ее. Сам давал добро…
О н. И все-таки надо сказать, как просят… ничего не поделаешь, таковы правила игры. Теперь рукопись второй книги… Кстати, они о ней уже все знают и у них копия есть… Эту рукопись как бы сдаем на вечное хранение в архив…
О н а. В архив КГБ?
О н. Ну, вроде того… Что еще? Самое главное: уже в субботу утром запись в Останкино. Торопятся успеть перед пленумом ЦК. В этом смысле все очень удачно, очень удачное время: пленум. Эфир в субботу же вечером по Первому. Что говорить, можно голову не ломать – дадут перед записью, прочитаю… Ну, и все, мы свободные люди.
О н а (с недоверием). Нет, нет, нет же!
О н. Да, да, да. Кстати, Ферапонтыч тебе привет передавал. На следующей неделе все ребята к нам собираются – мое возвращение отпраздновать. «Многоуважаемый буфет» и все такое…
О н а. Ну нет же, ты все врешь. Как это? Вдруг… Не верю.
О н. Позвони Ферапонтычу, телефон редакции, поди, не забыла? Номер приемной – 2-12-33. Скажи, что ты – моя жена, тебя соединят.
О н а. Ну-ка… Господи, не может быть! (Набирает номер.) Василия Ферапонтовича, пожалуйста… Спасибо… (Кладет трубку.) Уехал в ЦК, будет завтра.
О н. Небось, поехал утрясать мое дело… Позвони ребятам в секретариат, они в курсе.
О н а. Никому я звонить не буду… Какой позор! До какого позора я дожила!.. Никак… Что ты натворил? Что ты натворил? Как жить – не знаю…
О н. Ты не рада? Все кончилось, все хорошо.
О н а. Рада? Чему рада? У меня муж умер. И с этим смердящим трупом мне жить. День за днем, день за днем…
О н. Ну, что ты говоришь… Не я первый, не я последний. Назвать фамилии? Якир, Красин, священник Дмитрий Дудко, Звиад Гамсахурдия в Грузии… Да мало ли их, не таких известных… Выступали, каялись – и ничего, живут себе вполне благополучно…
О н а (не слушает). Как там… слепым умирать проще, слепой идет через площадь… Слепой идет через площадь… Нет, я с тобой жить не буду… Слепой… Душа слепая.
О н. Будешь.
О н а. Все, отойди от меня… Господи, а детям что скажу, когда вырастут? Нет, нет, я с детьми переезжаю к маме… Какой кошмар! До темноты в глазах.
О н. Поверила? Ладно. Я все это придумал.
О н а. Что придумал? То придумал, это придумал…
О н. Ну не было покаяния. Ничего не произошло. (С расстановкой.)Я… все… это… придумал.
О н а. Зачем? (Чуть помедлив, бросается на него, пытается дать пощечину). Ах ты скотина, поддонок, мерзавец.
О н (ловит ее в объятья, крепко прижимает к себе). Я должен был… если бы ты обрадовалась, клянусь, я так и поступил бы… Клянусь, я так и поступил бы…
О н а (отстраняясь). Долдон, чурбан деревянный… Любит он, видите ли… Дурак, ну, дурак. (Смеется.)
О н (встревожен). Что смешного? Ты в порядке?
О н а. Ну, дурак… Ладно, я устала переживать твою глупость. О, господи, какой дурак, проверку устроил… Фу. Никак в себя не приду… Ладно. Живем дальше…
О н. Всё, пошел за детьми и на рынок.
О н а. Сядь, что-то уже никуда не хочется.
О н. И опять, смотри, я собрался, но ты говоришь: стоп! – и я замер.
О н а. Ты устал, миленький, и выглядишь неважно. Телефон работает, ты бы позвонил Петьке – может, один к нему съездишь? Поживи у него пару дней, а я с ремонтом справлюсь. Кстати, он в восторге от твоей новой книги – вот и поговорите...
О н. Рукопись.
О н а. Что рукопись?
О н. Рукопись куда-то деть нужно.
О н а. Уже дела… Ты говоришь, что нас постоянно слушают, и вслух спрашиваешь, куда деть рукопись.
О н. Глупо, конечно. Но теперь это все равно. Одну фотокопию Ферапонтыч с собой увез. (Смотрит на часы). А он уже час, как в воздухе с Air France.
О н а. А сказали, в ЦК уехал.
О н. А что ж тебе скажут? Предал святое дело партии и отвалил к дочери в Париж? Как, уходя, велел секретарше говорить, так она и говорит.
О н а. (подает ему телефон). Звони.
О н. Куда?
О н а. Бабьегородскому звони.
О н. Ты с ума сошла? Какой Бабьегородский, какой отдых, когда я вижу, что дома полный развал, что дети больны, что ты... Скажи, зачем мы бережем этот буфет, похожий на большой фигурный гроб, поставленный на попа? Для какой жизни? Здесь он тебе не нужен, туда его не потащишь – да его и не выпустят, музейная ценность...
О н а. Здесь... там... Хорошо, предположим, мы уедем. Уехали... А кем мы там будем – в Америке, во Франции – где?
О н. Не знаю... Кем? Не пропадем... Первую книгу вон по всем «голосам» читают… Ой, да какая разница – кем? Просто людьми... Поедем куда-нибудь, где скарлатина называется скарлатиной, колбасой именно колбаса, а человек значит то, что могут его руки и голова, а не то, что врет на партсобрании. Есть такое место на земле?.. Не все ли равно, где и кем? Мы будем просто людьми, просто людьми.
О н а. Да я тоже думала... Знаешь, Петька получил большое письмо от Рыжего. Три года, как он уехал, и уже купил дом в пригороде Бостона. Двухэтажный особняк с двумя балконами. Машина. За домом – бассейн... Живут же люди.
О н. Рыжий – гений бизнеса, ему здесь делать нечего.
О н а. Он звал тебя, говорил, ему нужна твоя голова.
О н. Не бойся, не пропадем... Да и ты... Европа ждет твои игрушки а ля рюсс. Можно наладить массовое производство...
О н а. А собаку? Собаку выпустят? А попугая?
О н. И собаку, и попугая, и мамочку твою: мы едем, едем, едем в далекие края – веселые ребята, хорошая семья
О н а. И у нас будут другие занавески на окнах? А ностальгия?
О н. По занавескам?
О н а. И по занавескам тоже – я же к ним привыкла... Ой, я так разнервничалась, что съела все эклеры.
О н (подходит к окну, кричит на улицу). А отпуск проведем на Майами! (Возвращается за стол.) Но зимой – это, говорят, не так дорого и народу немного... Ну что, принимаем решение?
О н а. А книги? Все загоним?
О н. Нет, возьмем всю русскую классику и по истории России.
О н а. Зачем? Разве мы будем русскими?.. Вон у Рыжего дети не хотят говорить по-русски. Он так и пишет: «Сволочи дети совсем не говорят по-русски...» Неужели и наши? Как это? Наши девочки – и не русские... А мы с тобой?
О н. Можно подумать, что без колбасы «собачья радость» ты – уже не русская... Без этой поликлиники, без Дашкиной учительницы, без подслушивающих жучков, которые где-то здесь записывают трагикомедию нашей жизни... Что это значит – быть русским?
О н а. Поехали в Канаду. Люди говорят, там климат, как у нас, и тоже березки…
О н. Нет, нет, Канада – провинция. Это разные там мормоны уезжали в Канаду. Они крестьяне, им и в провинции хорошо… Нам нужно другое: движение интеллекта, дискуссии…
О н а. А мы кто?.. Представляешь, Дашка выйдет за испанца, Танюша – за бразильца. Даже по карте страшно смотреть: где Испания, где Бразилия, где мы… и внуки будут испанцами, бразильцами… А мы состаримся и упокоимся на ухоженном кладбище где-нибудь… Где?.. Где мы упокоимся?
О н. Ну вот, здрасьте, мы уже и упокоились.
О н а. Да нет, вправду, все ужасно надоело, я так больше не могу... Когда мы сделаем ремонт? Когда у нас будет десятка – купить шкафчик на кухню? Когда мы выбросим зассанные матрасы и купим детям новые кроватки? Что же мы за несчастные люди... Ну, я еще могу понять, почему у нас сейчас нет денег, но почему раньше-то мы были нищими? Мы были нищими и когда оба работали и зарабатывали не хуже других. Всегда только-только, всегда тянулись, тянулись... Всегда стоишь, высчитываешь перед каждой тряпочкой, перед каждой вещичкой... Почему?.. Живем... Дети – нищие, я – старая, злая, нищая баба… Колготки дырявые выкинуть страшно – вдруг пригодятся. И складываю, и складываю... Психология нищеты – и понимаю, а выкинуть не могу.
О н. Страна нищая. Все вокруг нищие…
О н а. Ну да, всё за то, чтобы уехать… Нищая страна, мы нищие… Судьба у нас такая. Было бы куда спокойнее, если бы мы остановились где-нибудь там, на полпути... друзья здесь под абажуром, «многоуважаемый буфет», анекдоты про начальство... Жизнь наша прошлая дурацкая, несерьезная... Но теперь… Мы что-то поняли в этой жизни… и оказались беззащитны перед этими бандитами. И они к нам придут… Ты, я и наши маленькие девочки... Все правильно. Профессия. Ты не мог иначе, ты умница... Но я никак к этому не привыкну. Да и как привыкнешь? Я не рассказывала тебе самых страшных снов. Когда они входят ночью и убивают нас всех. И девочек. Я боялась это рассказывать. И ты знаешь... после этих снов я поняла, что все правильно, что истина именно в том, что все, что произошло с нами, – твои книги, наша жизнь – все правильно... что даже если убьют, то... Вот до какой мысли я доросла. Вот какой опыт. Неужели мы этим не дорожим? А там этот опыт зачем?
О н. Страшно. Слушать страшно. Ты тяжело больна. Утрата инстинкта самосохранения... Разве человек не имеет права изменить свою судьбу к лучшему? Разве человек, покидая тюрьму, перестает быть самим собой? Разве детей не надо спасать?
О н а. Неужели все, что мы поняли, все, что следует из нашей несчастной жизни, – это то, что нужно уехать?.. Тогда почему мы не уехали раньше? Когда Рыжий звал тебя, ты сказал, что хочешь понять себя в этой жизни... И мы поняли. Эту жизнь поняли. Регину в мордовском лагере, Ванечку Скоробогатова в гробу. Поняли тех мальчиков, которые, рискуя свободой, а может, и жизнью, по ночам печатают и распространяют твою книгу в «самиздате». Поняли, наконец, старушек у портрета Сталина... Поняли Россию… И вот останемся без России, Но и Россия без нас останется… Мы оставим её тем ржавым рожам, что внизу в машине… Понимаешь это? Да, нам страшно здесь, в нашей стране, в нашем времени… Но мы же не только во времени... Есть же Слово – с большой буквы, вечное противостояние добра и зла. И в этом вечном – нет, мы не одиноки... Это надо понять и принять... Надо жить в этом Вечном... Разве ни эту судьбу мы приняли на себя уже тогда, когда ты сел писать свою первую книгу? Куда же нам ехать? Перейти через площадь можно только один раз. И мы перешли – оттуда сюда. Другого пути нет… Но решиться страшно. Страшно, боже, как страшно!.. Может быть, все-таки уехать?
О н. Нет, друг мой, я – не пророк. Я – так: вначале было слово, потом пиво… Пророк – ты. Очень, очень мощные идеи – сама-то чувствуешь?
О н а. Не говори… Ты всегда торопишься и никогда не додумываешь до конца. Кавалерист, все скачешь… И опять ничего не понял. Это все – твое, твое. Просто до конца додуманное. А я... Я – баба с коромыслом, ведра мои ты наполняешь… А самой мне все это не нужно. Мне бы сидеть где-нибудь тихо, незаметно... согреться бы... растить детей... Какая там вечность! О вечности мне страшно думать.
О н. Ну и что решили в конце концов?
О н а. А ничего мы не решили. Потому что здесь нет решения.
О н. Все. Хватит. Если что-то делать, то делать. Скоро уже три, а у нас еще день не начался. Идти за детьми? Я пошел... Могу зайти на Палашевский рынок, в школу – что нужно было учительнице? Каникулы – что ей понадобилось? Тебе в поликлинику – одевайся и иди. Можем выйти вместе... Или, может быть, все-таки белить? Если да – начинаем... Крутиться надо, крутиться...
О н а. Ты иди, иди... Я немножко посижу и тоже пойду потихоньку.
О н. Нет уж... Я уйду, а ты опять ляжешь и укроешься с головой.
О н а. Хорошо, мы выйдем вместе, только ты меня не торопи. Можешь пока помыть посуду и попугая чему-нибудь еще научи. (Выходит, чтобы одеться.)
О н. Посуда потом… Я жду...
Она появляется в новом платье.
О н. О, боже! Что за платье? То самое, английское? Королева. А это ничего, что так надеваешь? Не подходи к столу, здесь что-то... пятно посадишь...
О н а. Ты скажи, нравится?
О н. Да я в этом ничего не понимаю.
О н а. А вот Петька третьей жене туалеты сам выбирает. Она моложе его лет на двадцать, и он наряжает ее, как куколку... В каких она платьях – обалдеть! Я как-то на улице видела – люди оборачиваются.
О н. Ну что же, у него есть на что. А у меня – увы... Да, честно говоря, ты мне как-то больше... вообще без платья...
О н а. Замолчи! Чурбан бесчувственный... А как я себя чувствую – тебе наплевать.
О н. Мне кажется, уже пятнышко.
О н а. Ничего, отдадим в чистку. Оно хорошо чистится.
О н. Не понимаю. Собираешься купить?
О н а. Соседка приходила утром, я сказала, что беру.
О н. Почем?
О н а. Стыдно сказать вслух. (Пальцем пишет на пыльной поверхности буфета.)
О н. Ты что, рехнулась?
О н а. С деньгами она может потерпеть до послезавтра.
О н. А что будет послезавтра?
О н а. Не знаю... Отвези шубу в ломбард... ты же сам вчера говорил: «Давай купим платье...»
О н. Я говорил? Предположим, я говорил – ну и что? Не так же вдруг. Ты пользуешься моей добротой. Вымогаешь у меня, а потом я должен выворачиваться наизнанку, чтобы выкупать все это? Что?!
О н а. Посмотри на свои тапочки.
О н. Тапочки?
О н а. Ты помнишь, как я купила тебе эти тапочки? Ты устроил гнусный скандал. Ты кричал, что нельзя тратить деньги на лишние вещи, что тебе не нужны тапочки, что ты готов босиком ходить, только бы не тратить деньги попусту... несчастные тапочки... Я, я…
О н. Стоп. Еще два слова, и мы свалимся во вчерашний кошмар. Все. Я сейчас снимаю трубку и делаю два звонка. Первый – Севочке, и говорю, что мы не прочь получить вызов на эмиграцию. И второй – директору гастронома. Я продаю «многоуважаемый буфет». Этих денег хватит на время, пока будет оформляться разрешение на выезд. (Звонит телефон. Он берет трубку.) О, Севочка, ты очень кстати. А я хотел тебе звонить. У меня тут идея созрела, надо бы срочно повидаться… Что, что?.. (Пауза по мере того, как слушает, меняется выражение лица.) Как это произошло?.. (Снова долгая пауза.) И сколько экземпляров… Хотя, конечно, какая разница... Спасибо… Ладно, потом. (Кладет трубку.) Вчера арестовали племянника Регины – он перепечатывал мою книгу для «самиздата». Я же говорил, не надо этого делать… Изъяли шесть экземпляров. Севочка предполагает, что сегодня, возможно, придут за мной…
О н а. Что надо делать?
О н. Пойду, закрою дверь: я хотел мусор вынести, но увидел тебя – и все забыл…
О н а. Забыл! Как такое можно забыть…
Долгий звонок в дверь.
О н. Ну вот и все. (Берет гитару, садится, наигрывает.)
Снова долгий, настойчивый звонок.
О н а. Входите! У нас открыто!
Затемнение. Звучит голос Булата Окуджавы: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке…»
Занавес.