Салман Ахтар
|
Третья индивидуация: иммиграция, идентичность и психоаналитический процесс
Иммиграция из одной страны в другую — сложный процесс длительного воздействия на идентичность. Постепенно cмесь культурного шока и скорби по потере, свойственных иммиграции, вызывают изменения в психической структуре, уступая место измененной идентичности. … Отъезд из страны неминуемо влечет за собой существенные потери. Часто иммигрант вынужден оставить в прошлом привычную еду, знакомую музыку, понятные социальные нормы и обычаи и даже свой родной язык. Новая страна значит — новая еда, странная на вкус, новые песни, иные политические проблемы, незнакомый язык и речь, незнакомые герои, психологически чуждая история, и визуально незнакомый, непривычный ландшафт. Однако, кроме различных потерь, иммиграция приносит и новые возможности для развития и духовного изменения. Открываются новые способы самореализации и выражения, новые модели для идентификации, новые культурные нормы и правила, другие идеалы. Одно ясно: иммиграция — это внезапная смена “средне предсказуемой среды” на странную и непредсказуемую. Тревога, сопутствующая этому культурному шоку испытывает психику релоканта на прочность. Другая угроза кроется в трауре по потерянному в результате иммиграции. Это со-существование культурного потрясения и горевания устраивает серьезную встряску идентичности. … Факторы, влияющие на результат иммиграции Очевидно, что для интеграции в новую среду, иммигранту приходится отказываться от части своей индивидуальности. Чем больше разница между новым сообществом и тем, к которому принадлежал человек до переезда, тем большим ему придется пожертвовать. Поскольку иммиграция влечет потери — потерю страны, потерю друзей, потерю имеющейся идентичности — все переживания можно рассматривать с точки зрения способности горевать и противостоять желанию воссоединения. Степень, в которой индивид способен принять и смириться со своими потерями, определяет уровень приспособления к новой жизни. Психологический итог иммиграции определяется группой факторов:
Учитывая такое количество факторов, влияющих на адаптацию, очевидно, не существует двух одинаковых иммигрантов. Тем не менее, похоже, что в каждом иммигрировавшем взрослом разворачивается процесс, подобный периоду сепарации-индивидуации в жизни ребенка.
Этот процесс можно рассматривать в четырех измерениях: драйвы и аффекты, пространство, время и социальное родство. Другими словами, это “психические путешествия” 1) от любви или ненависти к амбивалентности, 2) от близкого или далекого к оптимальному расстоянию, 3) от “вчера” или “завтра” к “сегодня”, 4) от “мое” или “твое” к “наше”.
От любви или ненависти к амбивалентности Как малыш в подфазе сближения или временно регрессировавший подросток, иммигрант становится уязвим и склонен к расщеплению “я” и объектов по либидинальной и агрессивной линиям. Смена культур, как следствие, испытывает устойчивость эго иммигранта. После того, как дезориентирующая тревога преодолена, а более адаптивные защиты эго еще не выработались, частым последствием является наступление регрессии. Расщепление становится ведущей защитой, и оно окрашивает чувства иммигранта по поводу двух его стран и двух само-репрезентаций. Родина идеализируется, а новая страна обесценивается. Для миграции Восток-Запад это расщепление часто приводит в идее, будто для западная культуры характерны жадность, промискуитет, насилие, неуважение к границам между поколениями. Восточная культура, напротив, им кажется, пропитана инстинктивной сдержанностью, любовью, смирением и любовью как к молодым, так и пожилым. Для иммигранта с Запада на Восток похожее расщепление объектных представлений приводит к восприятию Востока как наполненного ленью, суевериями, грязью и раболепием с жалким увяданием инстинктов, тогда как Запад — трудолюбивый, добросовестный, упорядоченный, инстинктивно удовлетворяющий и поощряющий самореализацию. Следует добавить три нюанса. Во-первых, это расщепление подверженно сдвигам — один день родина идеализируется, страна прибытия обесценивается. На следующий — наоборот. Также может играть роль вина выжившего и сепарационная вина, когда успех в новой стране сопряжен с чувством вины. Во-вторых, такие противоречивые установки, хотя и феноменологически сродни расщеплению, наблюдаемому во время подфазы сближения тодлера, также содержат проективное отрицание конфликтов более высокого уровня развития. Фальк (1974), например, отметил, что страны или территории по обе стороны границы часто бессознательно символизируют ранние родительские фигуры. Одна страна (обычно страна происхождения) может представлять мать, а другая страна — отца, создавая таким образом благодатную почву для эдиповых фантазий и разыгрывания роли иммигранта. В-третьих, расщепление, которое не ограничивается только объектным миром, также влияет на саморепрезентацию иммигранта. Быть бельгийцем, бразильцем, китайцем, немцем, индийцем, иранцем, корейцем или филиппинцем, как правило, становится предметом гордости и поднимает либидо (психическую энергию). Вновь возникающая саморепрезентация, скажем, “быть американцем”, обесценивается и кажется постыдной. Действительно, такое одностороннее инстинктивное инвестирование часто приводит к обратному результату; то, что когда-то было идеализировано, обесценивается, и наоборот. Здесь также феноменологическое сходство с детским либидинозно-агрессивным расщеплением не должно приводить к упусканию из виду других проблем (например, бисексуальных или эдиповых), которые могут быть связаны. Например, одна саморепрезентация может быть наполнена мужскими, а другая — женскими атрибутами: одна — эдипово принимающими, а другая — эдипово вызывающими качествами в бессознательном. Чувство вины за успех в новой стране, “чувство вины за разлуку” (Моделл, 1965) по отношению к старой стране и “чувство вины выжившего” (Нидерланд, 1968) также могут сыграть здесь свою роль. Постепенно происходит синтез двух саморепрезентаций. Однако для того, чтобы это произошло, необходимо достаточное удовлетворение “потребностей роста” (Casement, 1991, стр. 274), достаточное количество “опыта эффективности” (Wolff, 1994, стр. 73) и положительный баланс либидо над агрессией. Краткое замечание Сеттлэйджа (1992), сделанное в связи с первоначальным достижением устойчивого “я”, здесь не менее уместно: “Преобладание любви — это клей единой саморепрезентации” (стр. 352). В результате этого синтеза развивается способность к добродушной амбивалентности как по отношению к стране происхождения, так и к стране усыновления. Теперь появляется обозначение через дефис. Такая идентичность, хотя, возможно, и не имеет глубокой привязки ни к одной из систем исторической идентификации, все же может обладать большей, чем обычно, широтой опыта, чувством относительности, знаниями, а иногда и мудростью. Внешним проявлением этого психоструктурного достижения является растущий комфорт иммигранта в одновременном общении с людьми из обеих его культур. “Смешанный” список гостей на ужин в доме иммигранта является верным признаком такого прогресса в консолидации идентичности. От близкого и далекого к оптимальному расстоянию Концепцию оптимального расстояния можно рассматривать с интерперсональной или интерпсихической точки зрения. Сама Малер отмечает, что во время симбиотической фазы для младенца не существует внешнего мира и, следовательно, нет дистанции. Постепенно возникает “пространство между матерью и ребенком” (Бергман, 1980, с. 201). Созданное как приходами и уходами матери, так и уменьшением телесной зависимости ребенка от нее, это пространство “позволяет ребенку заглянуть ”за пределы симбиотической орбиты” (Малер, 1966, с. 155). Младенец пытается вырваться из пассивного младенчества на коленях, со временем проявляя еще большую способность отходить от матери, сначала ползая, а затем передвигаясь в вертикальном положении. Ребенок совершает приятные вылазки во внешний мир и, кажется, не замечает присутствия матери. Тем не менее, обнаруживая свою постоянную потребность в “home base”, он периодически возвращается к матери. В подфазе сближения никакая дистанция от матери не кажется удовлетворительной, но если мать остается эмоционально доступной, несмотря на колебания ребенка, постепенно развивается способность к оптимальной дистанции. Отголоски этих тем можно найти в межличностной и психической жизни иммигранта. На внешнем уровне иммигрант должен заново открыть для себя приемлемые границы межличностного пространства. Степень физического контакта, пространственная и психологическая близость снова становятся предметом возобновившегося преодоления. Что еще более важно, иммигрант оказывается “слишком далеко” от своей страны происхождения, на расстоянии, которым он, как и малыш на стадии практики, мог бы очень наслаждаться в течение некоторого времени. Рано или поздно, однако, всплывает тревога из-за того, что мы вышли за пределы симбиотической орбиты. Эго иммигранта теряет поддержку, которую оно получал от знакомой и понятной окружающей среды, климата, ландшафта, — всего, бессознательно воспринимаемого. “Попытки восстановить такую поддержку эго могут привести иммигранта к поиску климата и этнического окружения, во многом схожего с его оригиналом, и он может быть вовлечен в пожизненную попытку символического восстановления своей родины” (Кристал, 1966, с. 217). Также возникает фантазия о возвращении на родину. Это желание, как и регрессивный поиск симбиоза в подфазе сближения ребенка, однако, не свободно от амбивалентности. Множеством рационализаций действия по возвращению откладываются. Условия для возвращения устанавливаются(например, накопление денег, получение диплома), но их выполнение ускользает от иммигранта, как мираж. Возвращая подарки оставшимся родственникам и принося культурные артефакты и памятные вещи в свой новый дом, иммигрант напоминает малыша, пересекающего пространство между собой и своей матерью. Частой мерой остановки является фактическое возвращение в страну происхождения. Расстояние между двумя землями (двумя матерями, “матерью симбиоза” и ”матерью сепарации”) также преодолевается гомоэтническими связями в новой стране, международными телефонными звонками и прослушиванием родной музыки. Они служат “переходными объектами” (Винникотт, 1953) и помогают немного приблизить то, что внешне стало “слишком далеко”. На внутреннем уровне иммигрант также колеблется между крайностями — своей родной саморепрезентацией и своей вновь формирующейся саморепрезентацией как жителя принимающей страны. Неспособность преодолеть дистанцию между этими самопрезентациями приводит к двум проблемным исходам идентичности (Teja and Akhtar, 1981): этноцентрическому противостоянию и контрфобической ассимиляции. Первый включает в себя цепляние за идеализированный взгляд на свою прежнюю культуру. Люди, столь замкнутые в себе, едят только пищу своей родной земли и общаются только с гомоэтническими группами. Их резиденции, изобилующие артефактами из “возвращения домой”, приобретают сходство с усыпальницей. Такие люди становятся более националистичными по отношению к своей стране происхождения, чем они были, когда все еще жили там. Чтобы поддержать такой вторичный национализм, они часто заключают маловероятные союзы и развивают новые предрассудки. В отличие от этого этноцентрического ухода, контрфобическая ассимиляция является карикатурой на малыша подфазы практики. Опьяненные расширяющимся горизонтом своего эмпирического мира, эти индивидуумы полностью отрекаются от своей первоначальной культуры. В стиле “as if” (Dcutsch, 1942) и с помощью “магической идентификации” (Jacobson, 1964) они быстро встраиваются в культуру новой страны. Очевидно, что как этноцентрический уход, так и контрфобическая ассимиляция поддерживаются многими факторами (Waelder, 1930), хотя трудности с агрессией, возможно, играют наибольшую роль. Более распространенными являются решения, которые кажутся компромиссными образованиями, но, тем не менее, исходят из разделения “я” и объектного мира. К ним относятся (1) прагматическая ассимиляция, маскирующая неассимиляцию, отношения между двумя структурами сродни “ложному” и “истинному” Я Винникотта (1960), и (2) чередующиеся во времени фазы близости и отдаления от той или иной культуры. Индивид, захваченный последним решением, в конечном итоге имеет “родные фазы” и “ассимилированные фазы” в “жизни, прожитой по частям” (Pfeiffer, 1974). Более глубокое исправление того, что вы “слишком близки” или “слишком далеки” от той или иной культуры, начинается, если “удерживающая среда” (Winnicott, 1960), как в семье, так и в культуре в целом, обеспечивает достаточную либидинальную подпитку и сдерживание агрессии. Проявления такого исправления включают (1) повышение комфорта в связи со своим этническим/национальным происхождением на рабочем месте, наряду с более широким использованием своей новой саморепрезентации дома. Это приводит к усилению “непрерывности характера личности” (Эриксон, 1956, с. 102), отличительной черте прочной идентичности; (2) установление предсказуемого и управляемого реальностью ритма дозаправки посредством международных телефонных звонков и визитов; и (3), в случае тех, кто становится родителями в новой стране, более глубокое принятие смешанных, но преимущественно местных вкусов и привязанностей своих детей. От вчера или завтра к сегодня Незавершенная работа траура приводит к продолжающемуся поиску идеализированного потерянного объекта, неспособности любить новые объекты, отрицанию объектов в своей текущей жизни и бесконечной погоне за ностальгическими воспоминаниями о себе за счет торможения во многих областях существования [Верман, 1977, стр. 396]. Фаза сепарации-индивидуации содержит элементы траура. С каждым постепенным продвижением к автономии и консолидации идентичности происходит увеличение потери части инфантильного сознания, блаженства слияния и упрощения эго путем расщепления и проекций. Компенсация этого заключается во вторичном нарциссизме, проявляющемся в растущих способностях эго, автономном функционировании, реалистичной самооценке и более глубоких объектных отношениях. Сталкиваясь с “душевной болью” разлуки (Фрейд, 1926, с. 169), иммигрант часто прибегает к гиперкатексису утраченных объектов. Первоначально описанный Фрейдом (1917) в “Трауре и меланхолии”, этот механизм приводит к идеализации прошлого иммигранта. Часто такая идеализация больше сосредотачивается на воспоминаниях о местах, чем людях. И это не удивительно. На протяжении всего детства и юности среда является относительно нейтральной альтернативной областью, в которой все превратности человеческих взаимодействий могут быть выражены, пережиты и проработаны в относительной психической уединенности (Searles, 1960). Отказ от агрессии и защитные функции ностальгии по утраченным местам (Стерба, 1940; Фридман, 1956; Верман, 1977) приводят к тому, что иммигрант, использующий этот механизм, начинает жить в прошлом. Его самые сильные аффекты связаны с воспоминаниями о домах, прохожих, кафе, холмах и сельской местности его родины. Подобно эмоционально обделенному ребенку, у которого есть только одна игрушка, он цепляется за свои воспоминания. Вечно тоскующий иммигрант убеждает себя, что “если бы только” (Ахтар, 1991, 1994) он не покинул эти места, его жизнь была бы замечательной или, что чаще, что, когда он был там, у него не было проблем. Фантазия о потерянном рае отображает ситуацию, в которой отказ от важных утерянных объектов, как результат работы скорби, не происходит. Так же как не происходит и их ассимиляции с эго через идентификацию. Результатом является временный перелом психики. Иногда это может проявляться в пылких планах иммигранта о “когда-нибудь” возврате на родину(Ахтар, 1991,1994); фантазии о пенсии или погребении в стране происхождения являются вариациями этого желания, временно смещенного еще дальше во времени. При таком динамическом сдвиге будущее становится идеализированным, лишая настоящее полной самоотдачи. Часто эти фантазии “если бы только” и “когда-нибудь” сосуществуют, а ностальгия подпитывает надежду на возвращение. И то, и другое поддерживает прерывание Я и самоидентичности. С постепенной деидеализацией утраченных объектов становится возможной осознанная жизнь в настоящем. Это не подразумевает полного отказа от прошлых объектов, а только от их гиперкатексиса. На самом деле, постоянное обновление и продолжающийся психический диалог с прошлым (Эриксон, 1950; Лихтенштейн, 1963) не только неизбежны, но и необходимы для здорового психического функционирования. Однако в таком случае прошлое и будущее не заменяют сегодняшний день. Они обогащают его. От вашего или моего к нашему В течение значительного времени после своего прибытия в новую страну иммигрант прибегает к разделению на “мое” и “ваше”. Только разрешив это расщепление, он сможет ощутить “наше”. До тех пор обычаи, еда, язык, игры и моральные ценности рассматриваются либо как “мои”, либо как “твои”. Важный инструмент в продвижении к ”мы” и связанное с этим изменение идентичности — это заполнение “переходной зоны” (Винникот, 1953) местной культурой. То, что иммигрант начинает получать удовольствие от фильмов, литературы и игр своей новой страны, предвещает такой сдвиг. Они предоставляют ему готовую зону взаимного интереса с “иностранцами” в его новой стране. Вторым средством, способствующим культурной взаимности, является постепенное изменение суперэго иммигранта при столкновении с новыми запретами и санкциями. Представления иммигранта о правильном и неправильном меняются и приходят в большее соответствие с новой культурой в целом. Однако наиболее важным средством для появления “компетентности” является овладение новым языком или приобретение идиоматической беглости. Переход от говорения только на своем “родном языке” через интроектное использование нового языка (Кернберг, 1976) к истинному двуязычию столь же труден, сколь и полезен. В начале этого периода родной язык может стать объектом идеализации и создать нарциссическую иллюзию, что только на нем можно истинно хорошо выразиться (Стенгель, 1939; Гринберг и Гринберг, 1989). Новый язык, соответственно, воспринимается примитивным и смешным. В последствии, иммигрант живет в двух лингвистических мирах, произнося свое имя на два разных манера, и переключаясь на свой родной язык как только закончится рабочий день. Такое болезненное многоязычие приводит к расщеплению я-представлений. Возможно, степень, в которой лингвистически израненное “я” может быть исцелено, сильно изменчива. Тем не менее, исправление проявляется в растущем доминировании приобретенного языка, который начинает проявляться в спонтанном юморе, снах и разговорах во сне. Другой показатель изменения языковой идентичности проявляется, когда иммигрант начинает относиться к непристойностям, терминам для обозначения гениталий и ругательствам своего нового языка с инстинктивной и моральной осторожностью, сравнимой с той, которая вкладывается в аналогичные слова его родного языка. Долгое время смелое использование иммигрантом непристойностей на усвоенном им языке не дает ему приятной разрядки “ид”, как и не вызывает у него заметного предупреждения от “суперэго”. Для “настоящей” ругани иммигрант использует только свой родной язык. Постепенно, однако, по мере того, как ассоциативные сети обоих языков начинают пересекаться, более поздние непристойности также приобретают аффективный оттенок, хотя, возможно, никогда по-настоящему не равняются непристойным словам на родном языке (см. Ferenni, 1911). Заключительные замечания Новая идентичность будет отражать окончательную консолидацию в обновленную эго-идентичность тех выборочных идентификаций с новой культурой, которые были гармонично интегрированы или вписаны в культурное наследие прошлого. Что на самом деле вытекает из кризиса культурного шока, если он адекватно разрешен, так это плодотворный рост личности. То, что начиналось как угроза идентичности, скорбь и низкая самооценка, заканчивается подтверждением как идентичности эго, так и самоуважения. На протяжении всей этой статьи мой акцент был сделан на разрешении расщепления “я” и объектного мира, которое, как правило, возникает в результате иммиграции. Я предположил, что исправление такого раскола в четырех измерениях — влечениях и аффектах, пространстве, времени и социальной привязанности — это то, что ведет к психическому возрождению, появлению новой и гибридной идентичности. Теперь я хочу предложить несколько предостережений, чтобы “смягчить” предложенную модель и сделать ее более реалистичной. (1) Четыре динамические прогрессии, описанные ранее, не являются ни независимыми друг от друга, ни исчерпывающими. Могут быть измерения, которые я не смог включить или даже распознать. (2) Эти пути развития не имеют четких конечных точек. Изменение идентичности в результате иммиграции продолжает развиваться на протяжении всей жизни. (3) Описанная здесь прогрессия характерна только для неосложненных случаев, когда способность к интрапсихической обособленности существовала до иммиграции, когда был, по крайней мере, некоторый выбор в том, чтобы покинуть свою страну, и когда принимающая страна была более или менее гостеприимной. Однако в случаях, когда структура характера до эмиграции проблематична, когда миграция вынужденная и возможности вернуться в страну не существует, и когда на новой земле нет достаточно благоприятной среды, траур, необходимый для такого психологического продвижения, может оказаться невыполнимым. (4) Даже гибридная идентичность, возникающая в результате взаимодействия по этим четырем линиям, не является скалоподобной структурой. Действительно, в определенных психосоциальных сферах та или иная саморепрезентация может продолжать доминировать. (5) Именно интрапсихический смысл, который приобретают различные представления о себе и объектах, — цели сопротивления (включая защитные функции от негативных побуждений), которым служат сдвиги в них, их адаптивные аспекты и их яркое или скрытое раскрытие на оси переноса-контрпереноса, — имеет техническое значение для нашей работы как аналитиков. |
|
|
|
|