+
в двух частях
Узникам совести посвящается.
Действующие лица:
Иванов Иван
Петров Петр
Сидоров Сидор -
заключенные одной из лагерных зон строгого режима на Северном Урале, особо опасные государственные преступники.
Часть первая
Рабочая камера, небольшой цех штрафного изолятора (ШИЗО). Стены цеха – нарочито грубо наляпанный бетон, серая бетонная «шуба», и это делает помещение похожим на мрачное сырое подземелье. В задней стене массивная кованая дверь с «кормушкой», откидывающейся вовне. Справа небольшое оконце с форточкой; против обыкновения оно закрыто снаружи не дощатым «намордником», а всего только крупной стальной решеткой: в рабочей камере нужны и свет, и вентиляция… впрочем, сейчас раннее зимнее утро, и за окном пока еще темно. Под левой стеной в углу – параша: должно быть, просто дыра в полу. Саму парашу не видно, ее загораживает дощатая перегородка от пола до потолка, но в ширину настолько небольшая, что когда человек встает за нее, мы хорошо видим его спину (вообще следует сказать, что перегородка – театральная условность: в реальной жизни параша ничем не отгорожена). Перед перегородкой на той же стене умывальник с ржавой железной раковиной, не весьма свежее полотенце…
На переднем плане два станка – простенькие пневматические прессы для сборки мелких деталей какого-то электроприбора. У дальней стены на столе еще один станок – метчик для нарезки резьбы на мелких деталях. Всюду ящики с заготовками и готовыми деталями - цех.
На авансцене столик – совсем небольшой, только чтобы (когда придет время) поместился скромный тюремный обед на троих. Вместо табуреток у стола три круглые бетонные тумбы с деревянными кругами наверху. Да и сам столик – тоже холодный бетонный монолит…
Тишина. Темно, но не настолько, чтобы не было видно сцену….
Резко, громко взвыла лагерная сирена. Неразборчиво звучат отрывистые дальние голоса, похожие на собачий лай, а может быть, и сливаясь с собачьим лаем. Громкий металлический лязг открываемых замков, отодвигаемых засовов, скрип открывающейся двери. По внутренней трансляции: «Первый зашел… Второй зашел… Третий.» В сумерках, как бесплотные тени, в камеру один за другим проникают трое заключенных. Дверь за ними с грохотом захлопывается, снова слышен лязг засова.
Опять звучит сирена. Голос по внутренней трансляции: «Начали работать!». И тут же вспыхивает и с шипением горит под потолком яркая холодная лампа.
Заключенные строгого режима все одеты одинаково: стеганые ватные бушлаты, под которыми черные хлопчатобумажные куртки с белеющими на груди справа бирками-именами; черные брюки из той же х/б ткани, на голове старые, не один год служившие шапки, на ногах кирзОвые ботинки. Все стрижены наголо, и , на первый взгляд, неотличимы один от другого… но только на первый взгляд.
Петров снял бушлат и шапку, сделал несколько подготовительных движений и застыл в одной из причудливых поз гимнастики йогов; пока будет так стоять, ни на что не реагирует. Сидоров тоже снял бушлат, но остался в шапке, зашел за загородку параши и долго стоит там. Иванов подошел к своему рабочему месту, делает осторожные, но безуспешные попытки наклониться к правому ботинку – видимо, мешает боль в спине, В конце концов с громким стоном выпрямляется, держась за поясницу.
+
Иванов. Ох, нет не могу. (Сидорову, который всё стоит над парашей.) Ты, маэстро, рано разделся. Трубу потрогай. Пар изо рта.
Сидоров (всё в той же позе, не оборачиваясь). Трогай не трогай, труба холодная.
Иванов. Пытка холодом. В камере иней на стене, здесь… (Выдыхает, показывая пар изо рта.)
Сидоров (вышел из-за загородки, долго моет руки под умывальником). Что-то я сегодня проснулся сильно не в духе. Что-то меня сегодня сильно раздражает.
Иванов (указывая на Петрова, стоящего в причудливой позе). Что это, вроде молитвы, что ли?
Сидоров. Оставь его. У каждого «гоги» свои боги. Отвернись, пусть.
Иванов (снова пытается наклониться и снова безуспешно). Нет, не могу – и всё… В ботинке что-то мешает, а наклониться не могу. Опять в спину вступило.
Сидоров (вытирает руки полотенцем). Я тебе сто раз говорил: башмаки снимают каждый вечер перед сном. Надо было меня слушать.
Иванов. Маэстро шутит?
Сидоров. Да так, ла-ла… Ностальгия… Фразы всплывают: то одно, то другое… Не обращай внимания…
Иванов. К левой ноге наклоняюсь, а к правой никак…
Сидоров. Подними копыто. (Помогает Иванову снять ботинок). Да, что-то ты, мой друг, совсем обветшал… А девушки давно снились? Ты как-то говорил, одна в очках…
Иванов. И не говори, я теперь и на парашу присаживаться мучаюсь.
Сидоров. Что-то я сегодня проснулся сильно не в духе. Что-то меня сегодня сильно раздражает. (Садится на рабочее место, включает пресс, начинает работать.)
Петров (вышел наконец из йоги). Это не молитва, эта поза в гимнастике йогов называется врикасана или «поза дерева».
Сидоров (не оборачиваясь, эхом). Ах, дерева…
Петров. Да. Тонизирует кости скелета…
Сидоров. Во-о-от! Скелета нам здесь не хватало… Гос-с-споди помилуй…
Петров (Иванову). Ботинки я всегда беру на размер больше. А то ина два размера. Тогда ноги можно газетами обернуть. Бумага хорошо держит тепло. (Садится за стол, на котором установлен метчик, включает аппарат, начинает работать.)
Иванов (перевернул снятый ботинок, пытается вытрясти мусор, заглядывает в ботинок…Петрову, наставительно.) На ночь, голубчик, у нас тут ботинки надо на бок класть или под шконку, иначе мусор с потолка… Все разрушается, все сыпется. (Ставит ботинок на пол и с трудом, но вдевает ногу, садится на рабочее место, включает пресс начинает работать.)
В дальнейшем большая часть реплик всех троих – за работой. Работа сопровождается короткими шипящими звуками, характерными для срабатывающих прессов..
Петров. А ведь вчера, когда уходили, трубы горячие были.
Сидоров. Скелет, постучи в кормушку… мол, так и так…
Петров. Не понял.
Сидоров. Вчера трубы горячие были, а сегодня трубы холодные стали. Сделай им сообщение: мол, Волга впадает в Каспийское море.
Петров. Но что же они… котельная одна, общая на весь поселок, так ведь?
Сидоров. Котельная общая на весь поселок. Так ведь.
Иванов. Ка-казалось бы (слегка заикаясь на этом слове), что тебе поселок? Тут на пятьдесят километров вокруг ни одного приличного человека, только менты-мусора, их бабы, их выродки. Хоть кто и подохни, не заплачем.
Петров. Мусора, менты… Нет… ну, уж… так-то жестоко, может, не надо? Какие-никакие, а тоже люди… женщины, дети. (Кивает на дверь.) Он ведь тут за дверью, всё слышит.
Иванов. Что не надо? Где тут люди? (Показывает, выдыхая.) Пар изо рта. Все тепло на себя перекидывают. А нам на зону вот (неприличный жест). Мы для них люди?
Сидоров. Зэка Иванов, возлюби мусоров своих как самого себя… и подставь им обе щеки.
Иванов. Сам что ли придумал?
Сидоров. Зачем… Евангелие. От начальника режима. Благая весть и закон нашей жизни.
Иванов (Петрову). Ты видел, в камере иней на стене?
Петров. Это естественно: влажное дыхание конденсируется на холодной стене и превращается в иней. Надо спать отвернувшись от стены. Я всегда сплю отвернувшись.
Сидоров. Что-то меня сегодня сильно раздражает.
Иванов. Иней…
Сидоров (перебивает). Иней, шминей… Хватит уже! Что-то еще есть в твоей жизни?
Иванов. Ну. Например, на завтрак была пшенка. Приятно вспомнить.
Сидоров (с ненавистью). Пшенка…
Иванов. Да. Чуть ли не на молоке…
Петров. Пшенку лучше варить на воде, а молоко потом добавлять.
Сидоров. Всё! Всё, всё, всё! (Закрывает уши руками.) Это уже нестерпимо…
Небольшая пауза, короткие шипящие звуки срабатывающих прессов.
Петров. Прошлой ночью там в поселке какая-то машина буксовала. Долго. Видать, прочно села. Звук был такой высокий, жалобный.
Иванов. Обычное дело… Привезли кого-то к нам и не довезли.
Сидоров (смеется). Надо же… Ну ты, голубчик, даешь,…
Петров. Ты это мне?
Сидоров. Тебе, тебе, родимый… Звук высокий, жалобный… Я тоже просыпался и хорошо слышал: низкй, злобный, агрессивный звук.
Иванов. Да, тут сел в снегу – всё, кранты… А со станции везут – уже темно, дорогу сами не видят. Меня когда сюда везли, я полнОчи в воронке коченел. А градусов под сорок было. Вот тут всё замерзло (показывает на лицо). Хочу кричать: что ж вы, бляди, с нами делаете, - а рот не открывается, ме-ме-ме. Менты ржут, на меня пальцами показывают, им смешно, сами в теплых тулупах, я для них зверь, передразнивают: «Ме-ме-ме...» Всё… воспаление легких, неделю температура сорок: думал, конец, дуба дам.
Петров. Сорок – сакральное число! Сорок там – сорок здесь… живем среди сакральных чисел. В этом могут быть какие-то глубокие смыслы.
Сидоров. Думал… дуба… думал… дам…
Иванов. Вот радикулит с тех пор, нерв застудил.
Сидоров. В каждом театре абсурда есть свой смысл… Думал-дуба-думал-дам… Думалдубадумалдам… Какая скороговорка замечательная. Актерский тренинг… Думалдубадумалдам… (С расстановкой.) В каждом… театре абсурда… есть свой смысл.
***
Петров (встает, пытается поднять ящик с деталями, но понимает, что ему это не по силам; обращается к Иванову). Будь другом, пожалуйста, помоги мне… (Стукнул себя по лбу: сообразил.) О, прости, пожалуйста.
Иванов. Извини, друг, не могу. Радикулит.
Петров. Да, да, это ты меня прости, я невнимательный. (Сидорову). Не в службу, а в дружбу, пожалуйста, если не трудно.
Сидоров встает, помогает, садится на место.
Петров. Спасибо большое.
Сидоров (манерно). Ах что вы, что вы, не стоит благодарности. (Смеется.) Будь другом… пожалуйста… ка-а-акой невнимательный… Ска-а-ажите, пожалуйста… Та-а-акой вежливый… Под психа косишь?…
Петров (довольно жестко). Так. Ну, что тебе надобно, старче?
Сидоров. Если человек сильно вежливый – тю-тю-тю, сю-сю-сю, то или гей-петушок, или… под психа гусей гонит.
Петров (резко, грубо). Ну ты, как тебя, маэстро, следи за речью, фильтруй базар…
Сидоров (адресуется Иванову). У нас в Барнауле на зоне тоже был один петушок. зайка…Такой весь де-е-евочка… Вот он подсядет к такому же несчастному, к такому же зайке: «Ну, пожалуйста… давай чем-нибудь поменяемся… пожалуйста, очень прошу»… Ему все равно, чем меняться… «Давай шапками поменяемся… давай ботинками поменяемся… ну, пожалуйста, будь добр». Свое хорошее отдаст, а чужое старье возьмет, рванье… И счастлив, к груди прижимает… «Спасибо большое, ты очень добрый»… В конце концов увезли в психушку. Форма агрессивного психоза. Смотришь иногда: добрый человек… ан, нет, это агрессия вежливости – болезнь… особенно среди интеллигенции.
Иванов. Кто сказал, что российская интеллигенция – полное говно? Я читал, но не помню, кто…
Сидоров. Никто не сказал – это и так все знают.
Иванов. Не-ет, кто-то сказал…
Петров. OK, маэстро, твой message я принял.
Сидоров . Нет, что ты, наоборот… Это я так… вариант отношений: можно так, можно совсем иначе… Будешь косить под психа, на меня рассчитывай: скажу, да, видел, он мыло ел... Ну, просто страсть как люблю такие игры.
Петров (все так же жестко). А сам работаешь под идио…
Сидоров (резко перебивает, поворачивается к Петрову). Стоп! Вот это не надо: черту не переходи … Назад будет труднее…
Петров. И все-таки…
Сидоров (поворачивается, продолжает работу). Что тебе все-таки?..
Петров. Вижу, сильно залупаешься.
Сидоров. О, как… Проявляй иронию и жалость…
Петров. Да нет, чтобы понимать, с кем дело имею.
Сидоров. Я здесь то Гамлет, то Башмачкин…Тебе знакомы эти имена? А ты сам в какие игры любишь, шалунишка?
Иванов (выбрасывает изделие в ящик для брака). Сплошной брак идет. Все старое, все рушится, все ломается. Довели страну.
Петров. В Чистополе, в тюрьме мы сетки вязали. Все-таки виден какой-то смысл, результат.
Иванов. Ка-казалось бы.
Сидоров. В любом театре абсурда есть свой смысл.
Иванов. Где здесь смысл?
Сидоров. Я вязал сетки. Это занятие надежно превращает человека в животное. У них такой замысел: всех нас превратить в животное...
Иванов. Вот! Смысл и результат… (Петрову.) Ты, голубчик, знаешь, старайся-ка все-таки нам не…
Петров (перебивает, повышает голос). Стараться?! Стараться что? У вас тут что: пресс-хата, что ли? Что бы я ни сказал, тут же… голубчик, гей-петушок, гога, шалунишка… Шуточки… старайся… Мы, вроде, по одной статье сидим. Или я что-то не понял?
Иванов (перестает работать, но из-за станка не встает, превозмогая боль в спине, поворачивается к Петрову). Вот так раз… Что это ты взорвался?... П-поза дерева… Ка-казалось бы…
Петров. Когда кажется, креститься надо…
Сидоров. Москвич приехал… крепкий московский характер… Грубиян! Москвичи, они – ого-го! (Поет.) Московских окон негасимый свет.
Иванов (поворачивается к прессу, продолжает работу). Не знаю даже, что сказать… Профессор… не знаю, профессор ты или не профессор, но на зоне у тебя такая кликуха: профессор. Когда ты приехал… сколько? месяц назад?...нам сообщили… вон через парашу из соседней камеры… мы через парашу все новости узнаем… бу-бу-бу, мол, профессора из крытой тюрьмы привезли … Диссидент… Интеллигенция в общем…
Сидоров. Русская интеллигенция.
Иванов. Ладно, уважаем… Теперь тебя сюда, к нам закрыли… новое место… ка-казалось бы… мы должны тебе всё объяснить уважительно, обстоятельно, по порядку… я ведь, голубчик ты мой, простой работяга, детдомовские девять классов…Я не знаю, кто ты такой, что ты знаешь, что умеешь… Я тебе грубого слова не сказал… Ботинки советую класть, не ставить, это да… Что еще?… Вежливо, уважительно… Поживем - увидим… (Усмехается.) Давай, п-п-поза дерева… и успокоился…
Долго все работают молча. Короткие шипящие звуки срабатывающих прессов.
Сидоров. Ночью сегодня я с эстрады декламировал. Там, за зоной, в лесу… Сто девушек… почему-то я знал, что их ровно сто…а я голый, и член стоит… Холодно и… не то чтобы стыдно, а как-то…
Иванов. Одно и то же тебе снится… всё время: в лесу, на море, в пустыне – всюду… обязательно девушки и ты голый...
Сидоров. Да, одна была готова, и с ней даже вроде что-то началось… но сразу и закончилось.
Иванов. Слушай, ну, мало ли кому что снится… ка-казалось бы.
Сидоров. Но читал хорошо, с выражением… (Как бы объявляет с эстрады.) «Лесной царь», баллада! Кто мчится, кто скачет под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой… А дальше там: родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул… уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать… Ездок подгоняет, ездок доскакал... В руках его мертвый младенец лежал…
Иванов. Что-то нескладно… Есенин лучше писал… Вот это, например (Декламирует)… Ты опять выходишь на дорогу в старомодном ветхом шушуне… Хорошо передал образ пожилой женщины…
Сидоров. Я читал «Лесного царя» на первом туре в «Щуку». Кто мчится, кто скачет под хладною мглой… Нет, не прошел по конкурсу.
Иванов. По конкурсу ты сюда прошел.
Сидоров (поглядывая в сторону окна). Как же поздно светает в этих широтах. Тоска…
Некоторое время все работают молча. Звуки срабатывающих прессов.
Петров. Господи, какой позор…какой стыд… Затмение нашло (жест рукой у виска.) Ты, Иван, прости меня…Правда, затмение… Месяц назад в Перми на пересылке впихнули к блатным в пресс-хату … Я не сразу понял…нормальные ребята вроде… (Сидорову.) Один на тебя сильно похож был, ну прямо вылитый, тоже рыжий … Слово за слово… шуточки… Уж и руки в ход пошли… как отбивался, лучше не спрашивай…подумал уж всё, хана… и тут менты вваливаются: политический, на выход… ошибка, не в ту камеру…
Иванов. Обычное дело. В волчок за тобой наблюдали…
Петров. Менты забавляются?
Иванов. Это вряд ли. Как им приказали, так и сделали. Воспитательные меры.
Петров. А я испугался! Сколько там, полчаса или даже меньше, а впечатлений на всю жизнь… И здесь вдруг… что в голову вошло? Бред… в общем, извини.
Иванов. Бывает. Проехали. Первый день, привыкнешь здесь.
Петров. Ты видишь, я вообще… выбит напрочь… На сегодня свидание с семьей назначено было… вот на сегодня… телеграмма от жены была, а меня – хоп! – сюда, и свидания лишили. В общем, как свора собак набросились…
Иванов. Оклемаешься, здесь еще не самое худшее.
Сидоров. Свидание какое?
Петров. Личное, трое суток. Жена, обе дочери… Вчера сняли с работы, завели в дежурку, вручили телеграмму: выезжаем, все оговорено, трое суток вместе… Трое суток! Впервые-то за два с лишним года… И тут же, я еще телеграмму перечитываю – хоп! – приговор: свидания лишить и на шесть месяцев сюда, в помещение камерного типа – ПеКаТе. Всё, пошли! Втроем обступили, повели!
Иванов. Обычное дело. Небось капитан Шипр? Приговор капитан Шипр зачитывал? Злобный карлик. От него всегда воняет одеколоном … не выношу…
Петров. Он самый.
Иванов. Садист, скотина… И улыбается… полон рот золота. Вон маэстро правильно говорит про него: сгнившее солнце во рту держит.
Сидоров (смеется). Крокодил наше солнце проглотил.
Иванов. Тьфу (содрогается от омерзения).
Сидоров. В каждом театре абсурда есть свой смысл.
Петров. Теперь они уже приехали, уже здесь… Сколько отсюда до проходной – пятьдесят, сто метров?
Сидоров. В каждом, в каждом театре абсурда есть свой смысл.
Петров. Какой смысл? Что делать надо? Они – здесь… Протестовать? Кричать?… Биться головой об стену?... Умереть?
Иванов. Нет, умереть не дадут. Смерть избавляет от наказания, а тебе еще сидеть и сидеть. Они еще попьют твоей крови.
Петров. Объявляю сухую голодовку.
Иванов. Объяви… Кормить будут насильно: наручники, в зубы расширитель, воронка, шланг в пищевод – двое держат, третий вливает… будешь дергаться, привяжут… сумеешь зубы сомкнуть, через нос будут кормить… ой, через нос совсем противно… да еще и смесь плохо протертая… боль невыносимая… Я пробовал, не советую.
Петров. Не знаю…Мороз под тридцать, а у младшей дочери легкие слабые.
Сидоров. Встань в позу «дерево». Это всё, что ты сейчас можешь. Я серьезно говорю.
Петров. Ну да… у йогов есть еще «поза мертвеца»… но я пока не умею.
Сидоров. Трудно, но надо как-то успокоиться.
Иванов. Да мы-то что, мы-то успокоимся.
Петров (Сидорову). Прости, что-то я часто срываться начал.
Долгая пауза. Звуки срабатывающих прессов.
Иванов (взглядывает в окно). Ну вот уж совсем светло, а ты жаловался. Утренний шмон сегодня запаздывает. Или еще рано?
Петров (тихо). Я слышу, за дверью топчется и сопит. Сегодня что-то в сапогах, не в валенках. (Принюхивается.) И перегар… даже сквозь кованую дверь…
Сидоров. Из-за двери тянуло одеколоном и перегаром… И всё! Художественный образ готов… Думалдубадумалдам… Ах, какой замечательный спектакль можно поставить…
Иванов. Кто о чем, а вшивый о бане…
Сидоров. Жестокий абсурд. Нет, правда, спектакль: закрытое пространство, четыре стены… одну можно убрать… три актера и вокруг полный абсурд: время абсурда, территория абсурда… Стране абсурда – театр абсурда… Думалдубадумалдам – название театра.
Иванов. Не театр – зоопарк. Посмотрите, детки, здесь три зверя в клетке.
Петров. Театр абсурда давно вышел из моды…
Сидоров. Что ты! (Показывает вокруг) А это что такое?
Петров. Но театр – это всегда ожидание чего-то. Всегда ждут какого-то события или какого-нибудь Годо… А здесь?
Сидоров. Вы не ждете, потому что у вас нет воображения. А я жду. Жду и надеюсь, воображаю себе, как все это замечательно произойдет.
Петров. Произойдет что?
Сидоров. Жду не дождусь.
Петров. Да чего же?
Сидоров. Каждое утро просыпаюсь с надеждой.
Петров. Ну?
Сидоров. Что – ну?
Петров. Да ждешь-то ты чего?
Сидоров. Почему я – не только я, все ждут. Вся зона. И на других зонах, по всей великой нашей Родине.
Петров. Да чего же?
Сидоров. Да и ты ждешь, но не хочешь себе в этом признаться.
Петров. Ну же, чего я жду?
Сидоров. Все ждем… когда он подохнет.
Петров. Кто?
Сидоров. Царь лесной.
Петров. И кто же это такой?
Сидоров (страстно, постепенно заводясь всё больше). Кто, кто... конь в пальто... кто же еще. Тот, кто тебя здесь держит, кто над твоей семьей издевается… кто вообще насаждает, поддерживает, охраняет в стране этот бред, этот абсурд… кто всю страну в свое болото тянет… и топит, топит, топит. Наш гарант. Гарантирует власть мерзавцев над страной.
Петров. У-у-х ты! Какой, оказывается, наивный и страстный романтик… Фонтан! А может, ты того.. сам-то мыло не ешь?
Сидоров. Всё, всё, профессор… успокоились. Умей отличать театр от жизни. Монолог. Речитатив. Будущая пьеса.
Иванов. Ребенок. Седые виски, а душа совсем детская. Я его за это и уважаю.
Петров. Нет, я ничего такого детского в нем не заметил, на меня набросился непадецки, как отмороженный блатной.
Сидоров. Да пошли вы оба…
Петров. Надо сказать, что перевод баллады довольно нелепый. Сначала с ним сын молодой, а потом младенец на руках, а это совсем не одно и то же… В немецком оригинале и в начале, и в конце просто дитя - Kind, das Kind - ребенок.
Сидоров. У немцев может быть что угодно – это не про них. Это мы – страна Лесного царя. Под хладною мглой… здесь душно, здесь тяжко дышать…
Петров. Ладно, как-нибудь потом почитаем, проанализируем…
Долгая пауза. Звуки срабатывающих прессов.
Иванов. Пусть подох… и?
Сидоров. Что – и?
Иванов. Ну, подохнет он, и что изменится?
Сидоров. А пусть подохнет – тогда и посмотрим.
Иванов. Знаешь, на моем психо-тюремно-лагерном веку, за пятнадцать с перерывами лет, этих лесных царей… раз… два… нынешний – пятый. Или уже шестой?.. Блатных выпускали, да. А по политическим статьям – никогда никого ниоткуда – ни одного человека… Нет, нашему театру абсурда конца не видно…
Петров. Вообще-то, конечно, человек на что-то должен надеяться. Без надежды нельзя.
Иванов. Ка-казалось бы.
Сидоров (продолжая работать, тихо, с обыденной интонацией, не сразу понятно, что читает стихи). Нет, братцы… Отказываюсь – быть.// В Бедламе нелюдей// Отказываюсь – жить.// С волками площадей// Отказываюсь – выть.// С акулами равнин// Отказываюсь плыть// Вниз – по теченью спин.// Не надо мне ни дыр// Ушных, ни вещих глаз.// На твой безумный мир// Ответ один – отказ.
Иванов. Ишь как завернул… в старомодном ветхом шушуне… Что это вдруг?
Сидоров (прекращает работу). Всё. Перекур… Так, вспомнил, одна знакомая здорово читала. В юности я под эти стихи всегда напивался и плакал у этой знакомой на плече… Всё, успокоились.
Иванов. Успокоились.
Петров. Да я ничего… успокоились.
Иванов. Перекур для некурящих. (Останавливает свой пресс. Встает, снимает и вешает на вешалку бушлат, из бокового кармана достает газету, возвращается на место, но газету не разворачивает: внимание привлечено действиями Петрова.)
Петров. Однако, тепло стало. О, труба горячая. (Расстегивает робу и начинает доставать из-за пазухи один за другим большие листы бумаги.)
Сидоров. Смотри-ка, он фокусы показывает! Сейчас кролика за уши вытянет!
Иванов. Ты вчера уже спал, а я видел, как он упаковывается. (Разворачивает газету, углубляется в чтение.)
Петров. Письма от жены. Вчера четыре письма сразу выдали, Здесь уже. Ты же видел… Месяц придерживали, и сразу четыре отдали.
Сидоров. И ты их ближе к сердцу.
Петров (складывая листы). Бумага – лучший теплоизолятор. Я специально просил: пиши на больших листах и на мягкой бумаге… Вот где-то газетную достала.
Сидоров. Знаю. Но школьные тетради тоже годятся. Мне на барнаульскую зону одна заочница писала каждую неделю. Я на почки прикладывал.
Иванов (не отрываясь от чтения). Прикинь: школьница еще.
Петров. Лолита? О, вот тебе и сюжет: Лолита и лагерник.
Сидоров. Ненавижу, говорит, ваших тюремщиков, а вы герой, как декабристы или как Павка Корчагин… Но как мне второй срок дали и сюда перевели, больше не пишет… Я и адрес новый посылал… Теперь мерзну, на почки нечего положить.
Иванов. Мать, небось, застукала и ремня дала… Будь это моя дочь, я бы ей всыпал…
Петров. В гимнастике йогов есть «поза героя». Я тебе потом покажу, научишься. (Аккуратно сложив письма, одно оставил, читает..)
Сидоров (протягивает руку). Хочешь, с выражением вслух почитаю. Ребята на общей зоне иногда просили: особенно если от жены, от подруги. Мы, говорят, как артиста в кино тебя слушаем…
Петров (сухо). Спасибо большое, мне артиста в кино не нужно…
Некоторая пауза.
Сидоров. Ну, тогда сам – вслух. Хоть слово живое услышим – как там у них на воле?… Мне теперь никто не пишет.
Петров. А родители?
Сидоров. Мать давно умерла, у отца другая женщина. Отец приехал, когда меня судили, подошел ко мне, к загончику этому в суде: «Ты, - говорит,- мне больше не сын». «А кто же я?»- спрашиваю. «Ты – диссидент, враг народа». И всё: ушел, уехал… Ба-а-альшой патриот.
Петров. Прости, но как-то… извини… чужие письма не принято… Личное…
Сидоров. А что здесь личного? Всё общее. Камера общая, статья общая, судьба общая…
Петров. Да нет, Сидор, прости, что за странности.
Иванов. Вот прилип… Отстань от человека. Может, там семейные секреты.
Петров. Никогда и никому письма вслух не читал… Да, в общем-то, ничего особенного… почему нет? слушай. (Читает). «Милый мой Петечка, мне странно писать тебе письма, потому что ты всегда рядом, и я с тобой разговариваю, и слышу, как ты мне отвечаешь… Так мы с тобой и беседуем вечерами… Ты за нас не беспокойся, мы сильные и справимся…» (Близок к слезам.) Нет прости, оказывается, вслух не могу…
Сидоров. У твоей жены какой голос красивый.
Петров (складывал письмо и не вполне расслышал). Прости?
Сидоров. Когда искренне пишут, всегда голос слышать начинаешь.
Петров. Да. Мы однокурсники, с первого курса вместе..
Иванов (с газетой в руках). Вот! В Новой Зеландии четыреста дельфинов выбросились на берег. А? Им-то чего не хватало? Свобода, ка-казалось бы?
Сидоров. Вот приеду в Израиль, напишу пьесу «Под хладною мглой», где весь этот абсурд….
Иванов (неожиданно прерывает, взбешен, откладывает газету). Всё, хватит! Не могу больше это слушать! Не-мо-гу! Утром просыпается: «Вот приеду в Израиль»… сел на парашу: «Вот приеду в Израиль»… перловку жует: «Вот приеду в Израиль»… Давай я тоже буду каждые десять минут: «Вот приеду в Америку»… (Петрову.) А ты куда приедешь?.. И что у нас тут будет? Дурдом… Не приедешь ты никуда… потому что отсюда еще не выйдешь. Здесь живем – здесь живи.
Сидоров. Не боись, я-то выйду.
Иванов. Сильно сомневаюсь.
Сидоров. О себе беспокойся.
Иванов. Пока во сне всех зрительниц не перетрахаешь, точно не выйдешь.
Сидоров. Я же сказал, о себе беспокойся.
Иванов. Мечты, мечты, где ваша сладость…
Сидоров. Надо же, запомнил, девятиклассник… хорошая память – спасение недоучек.
Иванов. Не заносись.
Сидоров. Но запомнил неверно…
Иванов. Как же это?
Сидоров. В оригинале - менты, менты, в чем ваша радость… где вечная ей рифма – гадость.
Иванов. Ох, не будь высокомерным…
Сидоров. Бить будешь?.. (Убежденно.) Вот приеду в Израиль.
Иванов. Нет, парень, таких как ты, на волю не выпускают. Пообещал же тебе капитан Шипр: отсюда – в крытую тюрьму, а там найдут, за что новый срок дать… По той же статье, но часть вторая - и уже не строгий режим, а будет особый режим, «особняк» - вон, в километре отсюда, поглубже в лес, к твоему лесному царю поближе – «полосатые»: камера-одиночка, прогулочный дворик – два на три. И срок до десяти лет. И всё, затемнение, занавес… грим снять не успеешь – на кладбище… Там, кстати, близко, рядом. И успокаиваются там и артисты, и поэты… Местное кладбище – земля твоя обетованная.
Сидоров. Ладно, слышали, выключись.
Иванов. Ах ты поганец… Выключись… Меня многие выключить хотели…
Сидоров. Вы-клю-чись.
Иванов. Вот приеду… вот туда и приедешь… А Израиль подождет… Если дождется.
Сидоров. Вы-клю-чись, ненавижу антисемита!
Иванов. Это я антисемит? Я? Да ты… Ах ты русофоб поганый…
Петров. О! Слово русофоб изобрел Федор Тютчев сто лет назад. Он написал это…
Иванов. Да пошел ты на хрен со своим Тютчевым.
Сидоров. Разнервничавшегося конституционалиста нашли акклиматизировавшимся в Константинополе… Вы-клю-чись.
Иванов (превозмогая боль в спине, встает со своего места). Я вот тебя сейчас по хлебалу твоему выключу … кансти…. кунсти… (не получается выговорить слово) кинсти...цалист.. тьфу.
Сидоров (встает со своего места). Предупреждаю, я владею дзю-до и могу сломать руку…
Петров (смеясь, встает между ними). Все, ребята… Великого Тютчева не замай… Пожалуйста… Тютчева не замай… (Показывая на дверь) Там зритель топчется от нетерпения, ждет… Иван… ну, пожалуйста… Всё. Позабавили, и хватит… Сидор, ну ты-то… Здесь же не уголовный лагерь какой-нибудь. Вы же не блатные, вы – политические, политзэки. Узники совести, имейте совесть.
Сидоров. Профессор, все в порядке. Разве не видишь… это всего только спектакль. Вспышка. Актерская разминка… Вот здесь накапливается. (Рука к груди.)… Разрядились малость.
Иванов (чуть подумав, возвращается на место). Обычное дело… Ладно, живи, маэстро…
Петров. Ну, вот и хорошо. Тютчев – великий поэт. Молчи, скрывайся и таи// И думы, и мечты свои… Я из Тютчева много знаю. Почитаю вечером.
Иванов (Петрову.) Ты вчера пришел, а мы – вот так вот надоели друг другу… Стыдно, конечно… Сначала был с нами третий, Гарик Оганян, но он, как ты, наверное, слышал, повесился. Вот на этой трубе… И мы, считай, три месяца вдвоем. Каждое утро смотрю, как этот артист орлом на параше сидит и про Израиль поёт… Всё во мне закипает: где, где, где тут этот Израиль?.. Прости, сорвался.
Сидоров (Петрову). Невесомость чувствуешь? Нет? А я чувствую… Мы – космонавты: тренировка на совместимость характеров перед полетом (свистит, взмах рукой)… в вечность.
Иванов. Ладно, перекур закончен. (Пытается начать работать, но это ему не удается.) Вот те раз: на станки тока нет.
Петров (пробует включить станок, убеждается, что нет тока). Да, нет тока. Почему это?
Иванов. Да плевать… Бывает… Это их проблемы, не наши… А мы газетку почитаем.
Петров. А бывало – дрались?
Сидоров. Да нет. Близко - бывало… но нет. Правда, как-то неделю целую не разговаривали.
Иванов. Зэки дерутся – менты радуются. Всё. Успокоились.
Петров. Успокоились.
Сидоров. Успокоились. (После некоторой паузы.) А вот интересно, что вы мне подарите на день рождения?
Петров. Когда это?
Сидоров. Уже завтра. Всех приглашаю. И заодно первый юбилей... Пятерочка… Закрыли аккурат в день рождения, подарочек такой, это они любят… Завтра, завтра, завтра мне кореш подгонит сюрприз, и мы устроим веселую вечеринку. Надо ломать последовательность унылых будней.
Иванов. А я почему-то думал, что сегодня.
Сидоров. Нет, двадцать первого.
Петров. Сегодня двадцать первое.
Сидоров (назидательно). Узник не должен терять чувство времени – граф Монте-Кристо предупреждал. Сегодня двадцатое. У меня тут свой календарь: как на парашу сажусь, каждый раз отметку делаю… а кишечник пока работает нормально. (Разглядывает свои отметки на дощатой перегородке.)
Петров. Здесь три графа Монте-Кристо, и сегодня двадцать первое.
Сидоров. Да-а-а! Сегодня двадцать первое!
Петров (начинает петь). К сожаленью день рожденья только раз в году…
Сидоров. Нет, погоди!
Петров. Днем раньше, днем позже…
Сидоров. Но тогда должен быть сюрприз. Сюрприз мне обещали подогнать… Послушай там.
Петров (слушает у двери). Вроде никого не слышу.
Сидоров. Да нет, встань, закрой волчок.
Петров. А в карцер кто пойдет?
Сидоров. Не бзди. На секунду, как будто мимо проходил.
Петров (прислушавшись, встает спиной к двери, широко раскинув руки). Ну вот… Или, Или, лама савахфани…
Иванов. Читал, помню. Примеряешься? Это еще заслужить надо. …
Сидоров (нащупывает что-то в одном из ящиков с деталями, но наружу не вынимает). Есть! Можешь отойти.
Петров (продолжает стоять в позе распятия). И вот завеса в храме разодралась и камни расселись…(Отходит.)
Сидоров (счастливо смеется). Вот подогрел так подогрел!
Петров. Да что же там у тебя?
Сидоров. Будешь потрясен.
Петров. Ну же…
Сидоров. За обедом...
Иванов. Кто? Мераб?
Сидоров. Он самый.
Иванов. Каюсь, думал, не получится. Мераб - золотой парень.
Сидоров. Я всегда говорил: грузин еврею лучший друг.
Иванов. Ну да… а лучший друг России – армия и флот… Это я тоже читал, но забыл, кто сказал?
Сидоров. Никто не говорил. Эти понты и так все знают.
Петров (прислушиваясь и принюхиваясь). Здрасти… Попка подошел… Пропустил самое интересное.
Иванов (напевает). О дружбе мужской, о
службе морской не петь нам сегодня нельзя…
Петров. А вот интересно, в тюрьме без уголовного жаргона можно обойтись? Понты, волчок, подогнал. подогрел… Не бзди… Ну что это… Чуть не подрались…
Сидоров. Ты чего, профессор? Ты ведь в крытой тюрьме провел год, правильно я понимаю?
Петров. Ну?
Сидоров. Ты с Гариком Оганяном в одной хате чалился?
Иванов. С покойным Гариком Оганяном.
Сидоров. Нет, про самоубийц не говорят «покойный». Ему, бедному, и на том свете нет покоя.
Иванов. Я бы не считал его самоубийцей.
Сидоров. Нет, скажи, чалился?
Петров. Ну, было дело…
Сидоров. Так вот, Гарик на этом самом месте, где ты сейчас сидишь, с восторгом говорил: «Профессор…блатную музыку знает как настоящий арестант… авторитетный…» Как тебя на зону привезли, я прямо-таки ждал встречи: удача, кент из академии… программа «Хочу все знать»… лексикой обогатимся, правильные понятия растолкует… И вот: тю-тю-тю, сю-сю-сю… Может, вас, профессоров, несколько, и он про кого другого говорил?
Петров. Да нет, все правильно. Но я теоретик… Еще со студенчества, курсовую писал.
Сидоров. А я – практик. Три года на общей зоне…Ты вон не поправил меня и правильно сделал: в тюрьме не сидят, в тюрьме чалятся. А? И мы здесь чалимся. При-чал вечности… И новости у нас – через очко в полу… Представляешь, если в парашу: будьте так любезны, не сочтете ли за труд подсказать… Вот точно скажут, под психа гонит…
Иванов. А кто это сказал: если жестокая цензура, вся страна, вообще все новости через парашу приходят?
Сидоров. Никто не сказал, это всем очевидно…
Иванов. Нет, я читал где-то.
Сидоров (Петрову). Вот кореш подогнал мне подарок… Подогрел… И я никогда не буду спрашивать, как ему это удалось… менты, шмоны, стукачи… и даже спасибо не скажу. Но когда мы увидимся с Мерабом, я просто обниму его по-мужски, молча, и мы, два зэка, два кореша, два пленника, грузин и еврей, вполне поймем друг друга… Подогрел. Душу мне согрел.
Иванов. Браво, маэстро.
Петров. Вставь этот монолог в свою будущую пьесу.
Сидоров. Не нарывайся, профессор.
Иванов. Отстань от него, у него своих проблем хватает. Успокоились…
Петров. Ну, успокоились же.
Сидоров. Ладно, успокоились.
Иванов (напевает вполголоса.) На рейде большом легла тишина… Вот прилипла…
Сидоров. Тридцать три мне будет… Невесомость… (Петрову.) Что такое ЗНРС – знаешь?
Петров. Злостный нарушитель режима содержания.
Сидоров. Вот… Но не в лагере… в стране. У нас в стране ведь нет закона, у нас режим содержания … Да, нарушал злостно… И вот: за пять лет по лагерям меня два раза убивали. Один раз менты, другой раз блатные. И все по больным почкам, по почкам… Теперь лепила на больничке в мои анализы смотрит и так вот головой качает, как китайский божок, и языком цокает… А жить-то, братцы, хочется… И теперь за каждый год – спасибо… А вот тридцать три чуть не пропустил… Даже в театре абсурда у каждого своя роль, свое время выхода на сцену. Никто, никто не должен забывать слова своей роли и время выхода…
***
Иванов. Теперь вспомнил? Что там дальше?
Сидоров. Вспомнил… «Дальше они вдруг запели»… песня-протест. Я свободный человек: хочу и пою! И плевать мне на режим содержания в этой стране. (Запевает.) На рейде большом легла тишина… Любимая моего отца. Папа подводником был, и детство мое счастливое прошло в Одессе на Молдаванке… (Поет.)
На рейде большом легла тишина,
А море окутал туман.
И берег родной целует волна,
И тихо доносит баян:
(Иванов подхватывает, и они поют вдвоем в полный голос.)
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море…
С лязгом металлических запоров в темноту открывается кормушка, надзиратель из коридора палкой колотит в проеме кормушки, голос по трансляции: «Прекратить пение!»
Кормушка захлопывается – и вновь лязг запоров.
Сидоров. Испортил песню, дурак.
Иванов. Ладно, успокоились
Петров. Успокоились?
Сидоров. Да, конечно, успокоились.
Полное затемнение и занавес.
Конец первой части.
Часть вторая.
Там же и те же в тех же позах, словно не было никакого перерыва.
Сидоров (произнося онолог, выгребает из кармана бушлата горсть хлебных крошек, подходит к окну, открывает форточку). Вот когда я помру, и Господь будет решать, куда меня, в рай, в ад, он спросит: «Что доброе сделал ты в жизни?» «Птиц кормил, Отче, - скажу я ему. - Всюду, где бы я ни был, всюду кормил птиц. И в кармане у меня всегда были хлебные крошки». «Проходи же в райские кущи, - скажет Господь, - твои птицы давно ждут тебя».
Петров (Иванову). Пожалуйста, дай мне. что ли, газету – глаза переключить.
Иванов (разрывает газету пополам, часть отдает Петрову). По-братски, потом поменяемся.
Сидоров. Будьте как птицы небесные, они не сеют, не жнут, не собирают в житницы.. не читают газет. Вон они – злостные нарушители режима содержания, живые, веселые…
Петров (взял половину газеты). О! Moscow News можно выписывать…
Иванов. Посмотри, там о новом фильме хорошая статья. Кстати, фильм грузинского режиссера.
Петров (удивлен). Читаешь по-английски?
Иванов. В тюрьме что еще делать, выучил как-то…
Петров (не веря, протягивает газету и указывает место). Вот абзац, прочитай.
Иванов (чуть помедлив). Если эта тенденция будет успешно продолжена и далее, она может открыть совершенно новые перспективы для общественного сознания страны.
Петров. И сразу перевел! Wonderful! That is a great opportunity: let’s speak English and only English!
Иванов. Не, не, не. Не так.
Петров. Что не так? (повторяет медленнее) That is a great opportunity: let us speak English and only English… Люди говорили, у меня лондонское произношение.
Иванов. Может быть, но я… читать -читаю, а как звучит, не знаю.
Петров (потрясен). Как это? (Хохочет.) О, господи! Выучил мертвый английский. Правда, театр абсурда… О, господи! (Хохочет до слез.)
Иванов. Зато я знаю язык американских глухонемых. Через «Книга-почтой» выписал, с рисунками. В Америке, например, этот язык все понимают. (Несколько жестов на языке глухонемых.)
Петров (хохочет, не может остановиться, пальцем показывает на Иванова). В А-ме-ри-ке!
Иванов. Ты что?
Петров заходится от смеха… и в какой-то момент создается впечатление, что его смех превращается в рыдания.
Что это с ним?
Сидоров. Истерика… А ты говоришь, дерево.
Иванов (подает Петрову кружку с водой.) Выпей.
Петров (отстраняет кружку). Не надо… Я в порядке… Мы с тобой займемся фонетикой.
Иванов. Вообще-то можешь и вторую половину взять – читай… А я малость покемарю. (На рабочем месте кладет голову на руки, возможно, засыпает.)
Сидоров (Петрову). Брось газету. Иди, посмотри: мороз и солнце, день чудесный. Праздник!
Петров (подходит к окну). Мороз, конечно, есть. А где ты солнце увидел?
Сидоров. Да вон же, присядь пониже… еще ниже… еще… и слева по верху забора - видишь полоску солнца?
Петров (потянул носом, взволнован). О, господи, как это… родные ароматы. Это жена… Откуда? Мои где-то здесь, недалеко…за забором… Как это? А если покричать? (Тихо.) Аня! Оля!
Сидоров. Не надо. Там тебя не услышат, а здесь – пожалуйте в карцер.
Петров. Что-то я теперь потерял пространство, не соображу: ворота, проходная там? (Указывает направление.)
Сидоров. Тихо ты! Нельзя спрашивать, где что: карцер и красная полоса на личное дело, склонность к побегу.
Петров. Да ладно…
Сидоров. Штаб, проходная, ворота – все там. (Указывает другое направление.) Метров двести…
Петров. Да как же… меня вели так, потом свернули так… коридор – так, камера – так… Нет, все-таки вот сюда. (Указывает прежнее направление.)
Сидоров. Я бы с тобой в побег не пошел. Повороты пропускаешь.
Петров (присаживается на корточки – пытается хоть что-нибудь увидеть.) Нет, забор, колючка, еще забор, еще колючка. И голубого неба клочок… Обонятельные галлюцинации бывают?
Сидоров. Бывают. Называется фантосмии…
Петров. Да, фантосмии… Нет, в побег иди без меня. (Возвращается на место, разворачивает газету.).
Сидоров (кормит птиц хлебными крошками). Одни только воробьи… Гули, гули, гули! К воробьям как обращаются? А голубей здесь нет – воробьи да сороки…
Иванов (не поднимая головы). Голубей мусора отстреляли и съели.
Сидоров. О, смотри-ка, прилетел, милый. (Возбужденно, с нежностью и восторгом.) Смотри, тот же толстый воробей прилетел. Я его среди всех узнаю. Давно что-то не было. У него окрас немного другой, потемнее: может, воробьиха с каким-нибудь чижиком согрешила… Где ты летал, бродяга. Что видел? Рассказывай… Погоди, у меня для тебя кусочек белого, ты же любишь, я давно приберег. (Находит в кармане и крошит на ладони кусок хлеба..) Вот с кем у нас любовь. Услышал и сидит, ждет. Он меня узнает, почти уже на руку садится… Давай, поклюй… А мы здесь, дружище, все так же. Только Гарика с нами нету… повесился Гарик… Они очень дружили… Стой, куда же ты… Улетел…
Иванов (не поднимая головы.) А может, это сам Гарик и прилетал навестить?
Сидоров. А что, красиво. Воробей Гарик. Потом будет воробей Иван. Воробей Сидор…
Иванов. Ага… И капитан Шипр с двустволкой. (Поднял голову.) Закрыл бы ты уже окно. Никак не уснешь, холодом прямо в спину.
Сидоров (прислушивается). Тсс… Тихо... Слышите?
Петров (продолжая читать газету). Ну, что там еще такое?
Сидоров. Шестая? (Радостно.) Слышите – Шестая?.. Точно, Шестая!
Петров. Шестая – что?..
Сидоров (взволнованно). Послушай: на зоне Шестая симфония Чайковского. Финал. (Напевает.) Adagio lamentoso – медленно и печально… Гениальная музыка!
Петров. Не претворяйся, меломан. Что отсюда услышишь?
Сидоров (поет на музыку Чайковского). Я с утра предчувствовал…
Петров (Иванову). Что это с ним?
Иванов (поднял голову, заинтересован… пожимает плечами). Маэстро…музыка.
Сидоров (Петрову). Шестую транслируют, когда кто-нибудь их них того… Я с утра чувствовал… Интуиция художника.
Петров. Нет, не обязательно… Вот когда Шопен (напевает) – это будьте уверены, наверняка. А Чайковский – слишком утонченно.
Иванов. Этот нынешний-то молодой, рано ему, недавно заступил.
Петров. Ну, может, не главный. Там еще этот на подходе, как его… в общем, есть претенденты.
Иванов (Сидорову). Ты слушай, слушай… мне тоже кажется, как-то что-то… в воздухе висит… Вот фильм этот грузинский…
Сидоров. Все, музыка резко оборвалась… Тихо! Сейчас будет сообщение… (Приник к форточке.)
Иванов (подражает диктору). Центральный комитет с прискорбием сообщает…
Сидоров. Да тихо ты..
Петров. Ну?
Иванов. Ну?
Сидоров. Тсс…
Петров. Ну ?
Иванов (тихо Петрову). В детдоме у меня был абсолютный слух. В ансамбле выступал. Танцевальная сценка «Партизаны». (Соответствующие жесты.) Чух-чух-чух…
Петров (Сидорову). Ну же, что там?
Сидоров. Тишина.
Иванов. Ка-казалось бы… Сообщение менты могли как раз и выключить.
Петров. Ты уверен, что это Шестая была? Может, просто динамики проверяли…
Сидоров. Ти-ши-на.
Петров. Может, музыка вообще была не на зоне, а в другой стороне, в поселке.
Сидоров. Эх ты, маловер. Всегда надо верить во что-нибудь – во что-нибудь радостное и светлое.
Иванов (в раздумье). Нет, но опять-таки… пшенка-то все-таки была на молоке: мне даже кусочек пенки попался… Какие-то перемены в воздухе…пшенка..
Петров (раздражаясь). При чем тут пшенка? Какая связь? Где логика?
Иванов. Да, пожалуй… пшенка как-то не сюда…А вот станки отключили…
Петров. Вот! Станки – это да… И смотри, полдня прошло, и никакого шмона… Нормально, а?
Сидоров. Да нет, это как раз ничего не значит: сегодня кто дежурит – Вялый да Лентяй. Эти шмонать лишний раз не пойдут. Сидят чифирят в дежурке…
Иванов (направляется к параше, но тут же со стоном возвращается, держась за поясницу). Слышь, маэстро… Не могу низко наклониться. Покричи в парашу: есть кто в соседней камере?… Чтой-то музыку пустили среди рабочего дня? Станки опять же…
Петров. Шопен, вот кто нужен – тогда уж никакого сомнения.
Сидоров (наклонившись над парашей). Ау, в шизо… есть кто-нибудь?... Ау, в карцере… Никого, тишина.
Иванов. Война, вся зона разбежалась, и мы тут одни сидим заперты, как дураки. А если бомбежка?
Петров. Типун тебе на язык. Дождемся обеда, и кто там будет на раздаче – спросить.
Сидоров. Нет, не проканает. Тут на раздаче всегда Ким… ну, ты знаешь… северокорейский шпион. Глухой как полено: ему говоришь, а он только улыбается беззубым ртом…(Возвращается к окну.) Ладно, живем дальше. Если кто примёр, своевременно узнаем… Успокоились.
Иванов. Успокоились.
Петров. Да, да, успокоились… (Возвращает газету.) Этот фильм, «Покаяние»… похоже, что-то у них там сдвинулось… Посмотрим, время покажет. С завтрашнего дня начинаем с тобой английскую фонетику. А пока извини… (Встает на голову – одна из поз йоги.).)
Сидоров. Покаяние… А что если нам тоже покаяться, а?
Иванов. В чем каяться? Ка-казалось бы…
Сидоров. Ну… Мы могли бы не уточнять.
Иванов. В том, что в этой стране родились?
Сидоров. Нет, это не канает, не наша вина.
Иванов. В том, что задавали вопросы? Обычное дело… (Обращается к Петрову, стоящему на голове.) Вот, профессор, первое преступление: изготовил рукописный текст красителем лилового цвета… Говоря по-человечески, школьными чернилами на листочке в косую линейку написал письмо в Кремль – с вопросами. И зачитал его на собрании… и всё! Сначала в психушку: мол. нормальный такие вопросы не задает. В психушке экспертиза, пишут: «…интересуется иностранными языками, вслух декламирует Есенина, склонен читать и обсуждать книги по истории, что является результатом болезненного изменения психики». Лечить стали… Вышел на волю – год 68-й, Чехословакия… еще два текста лиловым красителем с вопросами: зачем? почему? как можно? – и в лагерь на три года – клевета на государственный строй… И пошло – поехало: я им вопросы, они мне – лагерь… вопрос – тюрьма… вопрос – психушка… вопрос – лагерь…
Петров (встает с головы на ноги). Эта поза называется саламба ширшасана – стойка на голове с опорой…
Иванов. Скажи, жить здесь, все видеть… и не задавать вопросов – можно? А совесть куда девать?.. Нельзя жить все время стоя на голове…
Лязг железных засовов и замков. Кованая дверь распахивается в черноту. По трансляции: «Иванов на выход».
Иванов (берет кружку, собирается надеть бушлат). Ну, вот и всё, братцы.
Петров. Что это? Куда?
По трансляции: «Кружку и бушлат оставить». Иванов в недоумении пожимает плечами, привычно закладывает руки за спину, уходит. Дверь закрывается и запирается с обычным лязгом.
Петров. Ну, и что это значит?
Сидоров. Чувствуешь, из коридора одеколоном «шипр» потянуло? У бедного Ивана на этот запах рвотный рефлекс.
Петров. Без кружки и бушлата, значит… в пределах, скоро вернется.
Сидоров. Капитан Шипр обожает шмоны. Прапорам не доверяет, сам зэков обыскивает, ощупывает, в промежность залезает… Как бы я его… ох… Кстати, на зоне тишина и тишина.
Петров. Ну вот… А ты Шестая, Шестая… В Израиль… А Иван что против имеет? Антисемит?
Сидоров. Да ну, такой же антисемит, как я русофоб. Может, слегка завидует в тоске: нет у него своего Израиля…
Петров (садится за стол). Всё. Ждем шмона…Самое время бы в шахматишки перекинуться… Знаешь, почему российская шахматная школа самая лучшая в мире? Потому что вся лефортовская тюрьма с утра до вечера режется в шахматы. Я там девять месяцев провел до суда … По пять-шесть партий в день люди гоняют. Чемпионат между камерами дал бы уровень мирового первенства.
Сидоров. Можно и в шахматы.
Петров. Здесь разве есть?
Сидоров (показывает на голову). Здесь есть.
Петров. Вслепую?
Сидоров. А что, попробуем.
Петров. Но предупреждаю, у меня разряд.
Сидоров. Я самоучка… но попробуем.
Петров прячет что-то в кулаке, протягивает руки, Сидоров выбирает.
Петров. Твои белые.
Сидоров. На интерес?
Петров. Какой может быть интерес?
Сидоров. На общей зоне я с блатными всегда на интерес играл. Всегда с чайком был.
Петров. Но с меня что возьмешь – увы…
Сидоров. Ладно, поехали… e четыре.
Петров. E пять.
Сидоров. Давненько не брал я в руки шашки…Конь эф три.
Петров. Де шесть.
Сидоров. Давненько не брал я в руки шашки… де четыре. Защита Филидора — не знаю, как у вас Лефортове, но на барнаульской зоне и вообще в современной турнирной практике применяется весьма редко.
Петров. О, какие речи… Кажется, я недооценил противника.
Сидоров. Ну, правильнее, соперника: побеждает дружба.
Петров. Слон ге четыре .
Сидоров. Да… Такой ход был популярен лет сто назад — слон связывает коня. Согласно современной теории, ход явно ошибочный…де бьет на е пять.
Петров. А вот посмотрим слон бьет эф три… Вообще-то я забыл, что с евреем в шахматы лучше не садиться. Русская шахматная школа – одни евреи.
Сидоров. Ферзь бьет эф три. Неправда. Чигорин… гений Алехин… Вася Смыслов.
Петров. Де бьет на е пять. А как твоя настоящая фамилия?
Сидоров. Слон це четыре. Обрати внимание, угроза мата… слон, ферзь… Моя настоящая фамилия Сидоров Сидор Артемьевич.
Петров. Конь эф шесть. Артемьевич? Отец Артемий… а фамилия?
Сидоров. Ферзь бе три… Мой папа, дай Бог ему здоровья, Сидоров Артемий Феодорович, сын Сидорова Феодора Игнатьевича..
Петров. А взять пешку тебе западло… Ну, тогда ферзь е семь… А мама?
Сидоров. Конь це три… Мама, царствие ей небесное, в девичестве Кузенко Мария Опанасовна – простая украинская женщина, всю жизнь учитель начальных классов.
Петров. Це шесть… Ты что ли приемный сын… где же евреи?
Сидоров. Слон ге пять… Позаботься о безопасности короля…
Петров. Просим не беспокоиться...бе пять. Так где же евреи?
Сидоров. Конь бьет ге пять. А евреев в роду нету.
Петров. Жертвуешь коня?
Сидоров. Без комментариев.
Петров. Це бьет бе пять.
Сидоров. Слон бьет бе пять – шах.
Петров. Конь бе на де семь.
Сидоров. Рокировка… Позиция черных безнадЁжна.
Петров. Русские не сдаются… ладья де восемь.
Сидоров (дальнейшие ходы в режиме «блиц»). Ладья бьет де семь.
Петров. Ладья бьет де семь.
Сидоров. Ладья де один.
Петров. Ферзь е шасть.
Сидоров. Слон бьет де семь – шах.
Петров. Конь бьет де семь.
Сидоров. Ферзь бе восемь – шах.
Петров. Конь бьет бе восемь.
Сидоров. Ладья де восемь – мат.
Петров. Поздравляю… Ну так…
Сидоров. Что – ну так?
Петров. Какой же ты еврей?
Сидоров. Я, Петя Петров, еврей, потому что хочу быть евреем.
Петров. Бывает национальность по желанию?
Сидоров. Почему нет? Полно татар, украинцев, евреев…и еще других, и других, хотят быть русскими, называют себя русскими, записаны русскими – и они действительно русские. Хотят разделить судьбу русских – пожалуйста! Некоторые из них вообще становятся самыми бешеными русскими националистами… возрази, глотку перегрызут… А я хочу быть евреем. Потому что жить иначе мне страшно и стыдно… стыдно и страшно.
Петров. Романтик ты наш неисправимый.
Сидоров. Да все хорошо известно…Я же из Одессы… Холокост, погромы…
Петров. Ну, это всё было когда…
Сидоров. Это всё было всегда… Мама рассказывала, она хорошо помнила… посадила меня вот так вот и начала рассказывать… лет десять мне было… а я уткнулся ей в колени, рыдал навзрыд и кричал «Замолчи! Не хочу слушать! Не хочу!». И так с этим знанием, с этим кошмаром в душе я и живу… Стыд и страх… И уже взрослым понял: если когда-нибудь, где-нибудь… хочу быть евреем… Я – еврей.
Петров (встает, пожимает руку Сидорову). Все-таки жалко, что ты собрался в Израиль. Такого шахматиста лишаемся…
Сидоров. Да никуда я не поеду. Евреем можно быть где угодно. Пока все это тюремные игры: у каждого зэка должен быть свой Израиль или что-то еще, хотя бы деревня какая-нибудь, какой-нибудь Суздаль или Переяславль, куда он стремится мыслями и где мечтает построить свой дом и успокоиться, зажить тихо, умиротворенно… Любимое занятие благоразумного арестанта – чертить план будущего дома.
Петров. Будешь смеяться, но я в тюрьме целый год чертил – и так, и этак переиначивал, перестраивал – с мансардой, с балконом. Хочешь, покажу? Здесь спальня, здесь детская. И обязательно в саду…
Сидоров. Ничего смешного… Я сижу в своем саду, горит светильник… и вообще, если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря… Нет, мое место здесь, в России. Студенческий театр был у меня,.. замечательный… «В ожидании Годо» ставили… событие театральной жизни… запретили, разогнали… Ничего, какие наши годы, мы еще и «Под хладною мглой», Бог даст, сыграем.
Петров. Но не за театр же ты сидишь?
Сидоров. Да нет… Изготовил машинописный текст… изготовил два машинописных текста… изготовил три машинописных текста… Изучал со студентами толстовский перевод Евангелий и превратил в антисоветский семинар… на общей зоне не только не встал на путь исправления, а совсем, совсем наоборот, разлагал заключенных… ой, да скучно все это…
Лязг запоров, открывается дверь. Входит Иванов, в руках несколько листков писчей бумаги, карандаш. Дверь закрывается, лязг запоров.
Да вот приговор как у Ивана, почти всё так же, слово в слово, мы все здесь однаковые…
Иванов (подходит к столу, оставляет бумагу и карандаш). Э-э, нет. Ка-казалось бы,.. но…Не одинаковые. У тебя в приговоре «изготовил машинописный текст», а у меня – «изготовил рукописный текст». Машинопись и рукопись… Прикинь, социальная разница: интеллигент, пролетарий?
Петров. Ну, что там?
Иванов. Смотря где…
Петров. Там, где ты был.
Иванов. Скоро обед. Там кореец уже мисками где-то недалеко гремит.
Петров. Что за бумага? Зачем?
Иванов. Эта бумага, какая надо бумага. Ка-казалось бы… Пусть лежит.
Сидоров (Петрову). Тю-ю-ю… Ты его не знаешь. Теперь до-о-олго будет глумиться.
Иванов. У вас, я вижу, беседа… не хочу мешать.
Сидоров (Петрову). Он не антисемит. Он садист.
Петров. Иван…
Сидоров. Нет, нет, ты его больше не спрашивай… Его же самого изнутри распирает рассказать. Подождем. Только садись от него подальше: он лопнет у нас на глазах.
Иванов. Болтун – находка для шпиона… Так чем там тебя Мераб подогрел?
Сидоров. Вот тебе, а не Мераб. Ну же, Ваня, по твоей сияющей роже вижу… Пшенка на молоке… Все-таки adagio lamentoso, да? (Напевает мелодию.)
Иванов. Не обольщайтесь. Жив, здоров… Даже на человека стал похож: такой круглолицый… с лысиной и ба-альшая родинка вот здесь… обложка журнала «Огонек» в дежурке на стене ...
Сидоров. Знаем. Видели мы его. Это личина, Ваня. Это у них у всех так заведено: вначале надевают личину, слова говорят… обманывают, чтобы за человека принимали. Приходит время, и личину отбрасывают… Большая политика, Ваня, это вообще всегда пляски с личинами.
Петров. Слушай, ну, давай уже напрямую, по делу…
Иванов. Ах, по делу хотите… вот, пожалуйста. (Несколько жестов на языке глухонемых.)
Сидоров (хохочет). Во, раздухарился мужик.
Петров. Ну, полный дурдом.
Иванов. На языке американских глухонемых это означает: «Мама, я хочу домой».
Сидоров. Вот! Домой! С утра предчувствовал, только не знал, что и как будет.
Иванов. Не радуйся. Домой-то домой… оно, конечно, и можно бы … но никак нельзя.
Петров. Домой - когда?
Иванов. Это кому когда… Да и вообще вы чего налетели? Это мои дела, вас не касается… Сейчас обед будет.
Сидоров. Хорошо, твои дела… Тебе – домой когда?
Иванов. Мне? Ну, мне… Мне-то, может, и вообще никогда.
Сидоров. А мне?
Иванов. Про тебя я вообще ничего не знаю… Но скорее всего тоже никогда.
Петров. Кто там? С кем ты разговаривал?
Сидоров. Да плевать. Какое нам дело. Ясно же: пургу гонит…
Иванов. Там…Ну, в общем, я был с женщиной…
Сидоров (Петрову). Ну, понял?
Иванов. Женщина… майор… Ксения Романовна…фамилию не ухватил… Так в порядке баба… лет сорок. Где-то я ее видел раньше… Понимаешь? Из головы не идет… Я ее раньше видел, а где – не могу вспомнить…
Сидоров. О! Она же снилась тебе… В очках?..
Иванов. В очках. И серые глаза такие большие, внимательные, спокойные.
Сидоров. Ты ей сообщил, что ты ее во сне трахал? Забыл? Суженые встретились. Она за тобой персонально приехала.
Петров (взбешен, бьет кулаком по столу). Прекратите базар! Давай по делу.
По трансляции: «Приготовиться к приему пищи».
Ну вот, пожалуйста.
Сидоров. Успокойся, профессор. Я сразу всё просек, нас так уже выдергивали: вот ручка, бумага, пиши, что признаешь свою вину, что раскаиваешься, что просишь помиловать. Может, и отпустят… когда-нибудь.
Петров. И кого-то отпустили?
Сидоров. Да никто не писал.
Петров. Откуда ж ты всё знаешь?
Сидоров. О, я всё знаю… Не верь, не бойся, не проси – главная заповедь зэка. Ты – арестант, ты свободный человек пока живешь сегодняшним днем. Обед. Мне сегодня тридцать три года … Я дожил до тридцати трех – это моя победа! Там у них свои игры, у нас здесь – обед.
Иванов (убирает со стола бумагу, перекладывает к станку). Он прав: обед – дело святое. Тем более, сегодня четверг, а по четвергам у нас на зоне гороховый суп – мой любимый. Всё! Успокоились.
Петров (хватается за голову). Дурдом. Тяжелый сюр! Кафка. Сальвадор Дали… Жизнь в кошмарных сновидениях! Полная потеряли чувства времени и пространства.
Сидоров. О! Понял, наконец! И хорошо… Успокоились?..
Иванов. Тридцать три – возраст Христа?
Сидоров. Возраст восхождения на Голгофу… и воскресения, начала новой жизни.
Петров. Ну да, а мы – два разбойника по сторонам. Ладно, кротко несу свой крест, подождем… Успокоились…
Сидоров. Ты говори, говори, это успокаивает.
Петров. От безысходности переходим в пространство библейской реальности. Тайная вечеря с гороховым супом. (Моет руки над умывальником). Что это, разве мыло? Руки помыть нечем.
Сидоров. Фарисей же удивился, увидев, что Он не умыл рук перед обедом. Но Господь сказал ему: ныне вы, фарисеи, внешность чаши и блюда очищаете, а внутренность ваша исполнена хищения и лукавства.
Петров. Знаю. Читал. От Марка.
Сидоров. Нет, от Луки.
Петров. От Марка.
Сидров. От Луки. Глава 11, стих 38.
По внутренней трансляции: «Обед». Лязг отодвигаемых засовов, открывается «кормушка».
Сидоров (предлагает Петрову пройти первым). Прошу, профессор.
Петров. Только после вас.
Сидоров. Нет, позвольте…
Петров. Нет, позвольте вам не позволить…
Иванов (подходит к «кормушке», подает свою кружку; громко в черноту «кормушки»). А интеллигенты не будут: как всегда не договорились, кто первый, кто второй. (Забирает алюминиевую миску с супом и кружку с чаем, садится за стол.)
Сидоров (подает кружку; громко в черноту «кормушки»). Лей до краев! Пень глухой! (Обернувшись в камеру.) Улыбается своим беззубым ртом и пальцем мне погрозил.
Иванов. Да, может, он всё слышит.
Сидоров. Спасибо. (Принимает кружку и миску, садится за стол)…
Петров (та же процедура с кружкой и миской; нагнувшись в кормушку). Спасибо большое! (Размещается за столом.)
Кормушка захлопывается, звук задвигающегося засова.
Сидоров (достает из нагрудного кармана ложку; принюхивается к пище). О-о-о! Это действительно праздник! (Быстро, с жадностью ест.)
Петров (достает ложку, тоже принюхивается). О! И мой любимый тоже. (Ест.)
Иванов (начал есть). Гороховый суп – с копченостями! Как у тещи. Когда такое было? Нигде, никогда…Что там на зоне происходит? Что в стране происходит?
Сидоров. Думаю, что это из-за твоей подруги – пшенка, копчености.
Петров (Сидорову). А где сюрприз от Мераба?
Сидоров. Сюрприз на десерт.
Иванов. Что ни говори, а лучше всего еда в Москве, в Лефортовской тюрьме. Тюрьма КГБ. Воруют меньше, боятся.
Сидоров. Лефортово – это авторитетно! Там и библиотека отличная. Я там прочитал переписку Василия Андреевича Жуковского с Александром Ивановичем Тургеневым… Да и вообще, покажи мне человека, который отказался бы сидеть в Лефортово.
Петров. В Лефортовской тюрьме однажды такой потрясающе вкусный борщ давали… я пожадничал, добавки взял, с черным хлебом… а потом ночью так прихватило, думал всё…
Сидоров. Думалдубадумалдам.
Иванов откладывает ложку в сторону и пьет суп через край миски.
Петров. Внимание, аттракцион. (Поет матчишь, какой обычно исполняют в цирке во время смертельно опасного номера.)
Иванов (отставив пустую миску). Не голодавший – не поймет… «Через борт» - вкуснее: можно большими глотками. Хорошо!
Сидоров. Мой праздник, вы мои гости, и я вам услужу. (Собирает пустые миски и подходит с ними к открывающейся навстречу ему «кормушке»; с тремя полными мисками возвращается к столу; «кормушка» захлопывается.) Угощайтесь, гости дорогие.
Петров. Что это?
Сидоров. О, это тоже в честь праздника – изысканный лабардан-с с картофельным пюре.
Петров (принюхивается с неприязнью). Треска что ли?
Сидоров. Точно, лабардан-с.
Иванов. Из всех лагерей, где мне приходилось сидеть, самой либеральной была зона в Усмани, Белгородской области. С удовольствием вспоминаю. Хлеб лежал свободно, бери без ограничений… тоже и добавки можно было просить…
Петров. А из тюрем?
Иванов. Вильнюсская. Самая либеральная – вильнюсская тюрьма. Посылки-передачи – сколько хочешь, без ограничений. Местные от тюремной пайки отказывались. Мне, правда, пришлось довольствовался только тюремной баландой. Но в избытке.
Сидоров. А мне больше нравится слово изобилие. Звучит: страна изобилия тюремной баланды…
Иванов. А вот оттуда меня отправили в Елецкую крытую тюрьму… Ох, братцы, там… С тех пор вот… ка-казалось бы… заикаюсь немного… Нет, за обедом лучше не вспоминать.
Петров. Итак, десерт…сюрприз от Мераба? Закрыть волчок?
Иванов. Не дергайся, в обед, как правило, здесь не смотрят.
Сидоров. Нетерпеливый ты мой… (Подходит к ящику, в котором прежде нашел что-то.) Спектакль есть спектакль. Ну, зрители, угадайте.
Иванов. Да чего темнить, это у блатных может быть что угодно, хоть коньяк французский… А здесь какой подарок? Пачка чая – и ничего другого.
Сидоров. Нет. Ну, еще?
Петров. Не знаю.
Иванов. Не мучай.
Сидоров. Эх вы… Ладно, следите за движением руки… (Поет матчиш и, как фокусник достает из шляпы кролика за уши, выдергивает из ящика три небольшие морковки, держа их за ботву.)
Петров. Вот это да! Морковки! Откуда здесь?
Иванов (хохочет). Ой, не могу! Подарочек. Морковки.
Сидоров. Ботва зеленая, свежая – и от нее аромат свежести! Голова кружится…
Петров. Догадываюсь: это с ментовской фермы – там, отгорожена в углу зоны.
Сидоров. Не то, не то…. Забудь… Это чудо библейское! Мы свидетели чуда живой жизни! А чудо разве может быть с ментовской фермы… (Садится за стол, раздает каждому по морковке.)
Петров. Ну что же, твое здоровье.
Иванов. Как это ты сразу… Ты и с женщиной так же - сразу? Хотя бы чокнуться надо.
Сдвигают морковки над столом, тихо: «Ваше здоровье!».
Петров (откусывает морковь). Сладкая!
Сидоров (тоже откусывает). Не торопись, понемногу… по чуть-чуть, ощути аромат. Это как двадцатилетний Готье Фрер.
Иванов (откусывает). Вот грузин есть грузин: не вино, так закуску.
Петров. Очень полезный витаминный продукт.
Сидоров. Ой, что это?
Иванов. Ты что?
Петров. Что такое?
Сидоров. Не знаю, как вы, а я от первого же глотка захмелел… Правда, что это…
Иванов. А и правда… я тоже что-то чувствую.
Петров. А что, хорошая мысль, готов поддержать… Правда, что-то есть.
Сидоров. Может быть, что-то в воздухе сегодня – и мы плывем и летим?
Иванов. Когда человеку хорошо, он и без спиртного хмельной.
Петров. Бывает, люди в компании пьянеют по индукции.
Сидоров. Второй тост, как водится, за любимых женщин.
Петров. О! Мои где-то здесь недалеко. Я даже знакомый аромат почувствовал. Или вообразил.
Сидоров. У моей девочки сегодня тоже день рождения. Ей… где-то там, там, там… сегодня восемнадцать. Представляешь, мы родились в один день с разницей в пятнадцать лет… Только что-то она больше не пишет. Но все равно… за нее.
Петров. А ты, Иван?
Иванов. Что я… мне и так хорошо… ка-казалось бы…
Сидоров. Все же… она же тебе снилась…
Иванов (резко). Ладно, всё, оставили… Зэк всегда что-нибудь сочиняет: кто стихи, а кто женщину.
Сдвигают морковки над столом: «За здоровье».
Петров. Слушайте, а правда… и я захмелел.
Сидоров. Тайная вечеря и чудо в Кане Галилейской.
Иванов. Хорошо бы «Вечер на рейде» спеть…
Петров. Застучит.
Иванов. А мы тихо, шепотом… (запевает) Прощай, любимый город…
Все тихо поют только припев: «Уходим завтра в море// И ранней порой, мелькнет за кормой// Знакомый платок голубой…»
Сидоров. Ремарка в пьесе: в тот момент все трое были счастливы.
Петров. Тут вот на столе много чего нацарапано. По-русски, по-грузински, по-украински, по-литовски, на иврите.
Иванов. Черенком ложки – запросто. Я уже где-то там расписался.
Сидоров. Хорошо бы когда-нибудь собрать вместе всех, кто оставил здесь автограф. Вот была бы компания, вот была бы вечеринка!
Петров. А что, выцарапаем: Ваня, Петя и…(Сидору.) Как тебя в детстве звали?
Сидор. Мама говорила: Сидик.
Петров. Ваня, Петя и Сидик были здесь…(Начинает царапать черенком.)
Сидоров. Подожди… Вот здесь вот мое любимое… кто-то выцарапал (Читает.) Мы знаем…
Петров. Да ничего-то мы не знаем…
Сидоров. Нет… мы знаем… Мы знаем, что ныне лежит на весах// И что совершается ныне.// Час мужества пробил на наших часах,// И мужество нас не покинет…
Долгая пауза. Молча доедают морковь.
Иванов. Слушай, профессор, а что ты такое напел Гарику в Чистополе, что он приехал сюда… и вскоре повесился.
Петров. Да нет… Армения… Гарик – дитя гор… страдал клаустрофобией… Все ждал, когда в лагерь переведут, на зону: хотя бы небо над головой, не в бетонном гробу. Перевели. И тут же сюда к вам закрыли. Ну и все. Парень не выдержал.
Сидоров. Психологи…
Иванов. Я и говорю: его нельзя считать самоубийцей… Нас куда-то выдернули, он здесь один оставался… если только один… если вообще не помогли ему…
Сидоров. Ладно, праздник закончен… И поздравили, и помянули… Посуду в угол… (Собирает со стола морковную ботву, пробует на вкус.). Зелень горькая… оставлять нельзя, найдут, начнется разбирательство…
Лязг открывающихся запоров, дверь распахивается в темноту. По трансляции: «Сидоров на выход без вещей».
Сидоров. Тебе, пролетарий, завещаю свою пайку. А тебе, профессор… переходи на защиту Нимцовича… И успокоились?
Петров. Успокоились
Иванов. Успокоились.
Сидоров уходит, заложив руки за спину. Дверь с обычным лязгом запирается.
Петров (собирает посуду, составляет на пол в углу). Зелень, ботву, может быть, в парашу?
Иванов Ну что ты! Чудо – и в парашу… Вон за окно: может сидоровы птички склюют… или снегом занесет. (Выбрасывает ботву в форточку.)
Петров (садится за стол). Я весь внимание.
Иванов (возвращает на стол бумагу и карандаш, садится напротив). Ладно, коротко… Женщина, представилась майором… сидим вот так вот… бумага, ручка… «Пишите: прошу помиловать – и через три дня на свободе». По-ми-ло-вать… Я смеюсь: милуют признавших вину, раскаявшихся… «Хорошо, тогда просто напишите два слова: прошу освободить, дата, подпись. Всё. Прошу освободить – и до свидания». «Скажите, спрашиваю, я по статусу – ООГэПэ, особо опасный государственный преступник?» «Да, конечно», - отвечает. И как же – всего два слова, и пожалуйста: особо опасный разгуливает на свободе? Смеется: «Вы все прекрасно понимаете». И смотрит, сука ментовская, на меня почти ласково.
Петров. А кто еще был в дежурке?
Иванов. Да сидел там какой-то прапор в углу. И Шипр ходил где-то в коридоре. Небось, у нас в камере шмон устроил… На выходе встретил: «Написал?» «Нет». И вроде даже обрадовался, золото свое скалит: «Сидеть тебе до скончания века».
Петров. Ишь, как их припекло. В тупик залетели… Хотят, чтобы в мире за нормальных людей принимали… Да, да, да, да…что-то назревало всё последнее время… На них только извне можно воздействовать.
Иванов. Знаешь, как сказать на языке американских глухонемых: «Очень хочется морковки»? (Соответствующие жесты.) Это будет «очень хочется». А как сказать «морковка» – не знаю. По буквам надо.
Петров. Теперь, конечно, всех быстро освободят... Процесс пошел…Но перед этим постараются унизить, опустить пониже…Освободить уже опущенных… Впрочем… не знаю… «прошу освободить» и подпись – формальность. Может, и теперь стоило принять.
Иванов (подвигает бумагу). А вот, пожалуйста… с собой дала: «Может, надумаете»…
Петров. Я-то что? Мне пока не предлагали.
Иванов. Предложат… О, забыл, нет мне оправдания… Сказала тебе передать: на машине отправила твоих на станцию – сердобольная! – с напутствием ждать тебя дома: мол, скоро будет.
Петров. Почему это? Вот не знаю, не уверен. Надо подумать. По газетам судить, все меняется… Все эти прошения – косвенные признания вины… в дальнейшем всё может всплыть в публичную сферу. Тюрьма, лагерь – это, знаешь ли, при определенном раскладе может стать политическим капиталом… Надо найти +какую-то золотую середину.
Иванов. Обычное дело… В прошлом году я сидел пятнадцать суток в карцере, вот здесь за стеной. Угловая камера, самая холодная и самая сырая. На пониженной норме питания: через день кормят, пытка голодом и холодом… И чтобы не свихнуться, стал упражняться в устном счете – это не трудно, надо только вслух громко повторять числа. Мусора решат, что крыша поехала, но эти ничего, пусть… Стал подсчитывать, сколько же я всего просидел в нашем государстве всеобщего благоденствия, вообще всего – сколько? Получилось пять тысяч сто тридцать семь дней на тот момент. Пять тысяч сто тридцать семь дней – прикинь… В году… год целый!... всего триста шестьдесят пять дней… А у меня получилось пять тысяч сто тридцать семь… С тех пор еще дней двести прошло… А ведь ни в одной другой стране я ни дня в тюрьме не просидел бы, ни единого дня… У меня нет ни дома, ни семьи… Как-то вот люди живут, идут по своему коридору… Или на голове стоят… Нет, я не умею… не умею не задавать вопросы, потому что знаю ответы. Знаю наверняка, что зачем и кому выгодно…Знаю… А ты, профессор, ответы знаешь?
Петров. Да, знаю, книгу написал. И знаю, что делать. Поэтому я здесь.
Иванов. И что, теперь мы с тобой будем их просить о снисхождении? Пообещаем на золотой середине забыть всё, что знаем? Или забудем только часть? Какую часть?
Петров. Нет, Иван, так нельзя. Надо понимать… есть определенная тактика поведения..
Иванов. Тсс… Тихо…
Петров. Что случилось?
Иванов. Какой голосище! Ишь, как кричит на кого-то. С того конца коридора слышно.
Петров. Кто кричит? При чем тут…
Иванов. Думаю, майор Ксения Романовна. Не наш ли Сидор ее расстроил чем-то …
Петров. В теории политический капитал состоит из…
Иванов (перебивает). Не знаю, капиталом не располагаю. Я не политик, я всего только политзэк, но уверен, что и сегодня, и еще надолго в будущем это – самая достойная, самая почетная должность. У нас в стране политические заключенные – самые свободные люди.
Петров. Да пустое. Пока мы будем тут упираться, все что-нибудь напишут, кому охота сидеть лишнего… Унизят – да, опустят – да, миру предъявят униженных и опущенных…но освободят всех. Останешься ты здесь один, и тогда возьмут тебя за руки, за ноги, вынесут из зоны и положат вон перед воротами: вставай и топай на все четыре стороны со своим знанием… И весь остаток жизни будешь рассказывать… сколько там тысяч дней?.. просидел несправедливо, да только слушать никто не захочет…
Лязг запоров Дверь открывается и в камеру извне вталкивают Сидорова – с такой силой, что он буквально вылетает на середину сцены, едва удерживаясь на ногах.
Петров. Не ушибся?
Сидоров (держась за поясницу, садится к столу). Вот тебе и Вялый… сволочь… в последний момент так по почкам саданул… Знает, как надо, большой профессионал…
Иванов. Что случилось-то?
Сидоров. Какой же омерзительный голосище у этой твоей ментовки… Не женись на ней, Ваня, не надо… Завопила, как ослица перед случкой. Тут же Шипр влетел, Вялый с Ленивым, схватили, поволокли…
Петров. Да что случилось-то?
Сидоров. Показывает она мне вот такую пачку писем: оказывается девочка моя писала и пишет из своего Новосибирска постоянно… Но они всё конфискуют… по цензурным соображениям.. «Будете освобождаться, говорит, все письма отдадим» - и бумагу передо мной кладет: мол, пиши помиловку… Ну, тут я ей рассказал, как на подобные соблазны Иисус Христос ответил апостолу Петру… Ей не понравилось, начала голос повышать… И тогда, признаюсь, я не сдержался, хорошо высказался. Хо-ро-шо…
Иванов. О, не сомневаюсь!
Сидоров. Она – совсем в крик…ну, вот.
Петров. Как ослица перед случкой – сильная метафора.
Иванов. Эх, маэстро, детская душа. Выпишут тебе завтра неделю карцера.
Сидоров. Да это уж к гадалке не ходи…(Берет в руки листок бумаги.) Все заодно: напишу-ка я им все, что о них думаю…
Иванов (подходит к столу, забирает бумагу). Недели холодного карцера твоим почкам и так хватит. А бумагу положим поближе к параше. Сгодится.
Неожиданно включились станки. По трансляции: «Продолжили работу!».
Петров. Ну вот вам и Шестая симфония.
Иванов. Что ж. обычное дело… Монотонный труд…
Сидоров. Тонизирует кости скелета… какие еще остались.
Иванов. Ка-казалось бы…
Петров. Не будем, не будем скандалить, можно и поработать на прощание. Успокоились.
Сидоров. Ну, раз так прописано в тексте пьесы.
Приступают к работе. Ритмичные шипящие звуки срабатывающих прессов.
Иванов. А знаешь, профессор… по газетам судить, вон как у них там все быстро меняется…в будущем не увидим ли мы тебя в роли Лесного царя?
Петров. Нет, дорогой, окажись я в этой роли или хотя бы близко, это означало бы, что никакого Лесного царя уже нет.
Иванов. Ка-казалось бы… Но нет, не обольщайся: наша страна без Лесного царя не может. Обычное дело… Страна лесная, народ дремучий. Лесному царю самое раздолье – в головах и в душах… Вот увидишь, и эта камера долго пустовать не будет…
Сидоров. Кто мчится, кто скачет под хладною мглой… Под хладною мглой…
Петров. Вершина философии йогов – поза мертвеца. Небытие, пустота… пустота в пустоте… ни тела, ни мыслей, ни желаний… Очень успокаивает… Шавасана. Поза мертвеца. Мало кому удается.
Сидоров. Ну да… Отказываюсь быть… Отказываюсь жить в бедламе нелюдей…
Иванов. Сплошной брак идет. Сплошной брак.
Сидоров. Кто мчится? Кто скачет? Думалдубадумалдам…
Все трое молча продолжают работать. Ритмичное шипение срабатывающих прессов. На этом фоне тихо, но постепенно нарастая, звучит финал Шестой симфонии Чайковского. Полное затемнение. В темноте лязг запоров. На фоне музыки голос по трансляции: «Петров на выхд с вещами». Петров в луче софита выходит на авансцену у правой кулисы. Голос: «Иванов на выход с вещами». Иванов в луче софита выходит на авансцену у левой кулисы. Голос: «Зэка Сидоров Сидор умер в тюремной больнице от острой почечной недостаточности за несколько дней до указа о помиловании. Похоронен на местном кладбище в безымянной могиле.» Артист, исполняющий роль Сидорова, появляется в глубине сцены в луче софита. Затихающий финал симфонии Чайковского.
Свет в зале.
Конец.