Эти две пожелтевшие странички из блокнота с записью телефонной беседы с Б. Л. Пастернаком я считал утраченными во время обыска и ареста в 1985 году, и вот теперь (т.е. в1990г.- Л.Т.), случайно обнаружив их заложенными между листами какой-то давно нечитанной книги, тороплюсь опубликовать, сопроводив историей самого разговора.
* * *
Когда-то давным-давно, в пятидесятых годах, я учился в Институте внешней торговли и был в числе активных устроителей студенческих вечеров, славившихся, впрочем, по всей Москве. Однажды во время подготовки к новогоднему балу мне пришла в голову мысль записать на пленку и обнародовать в разгар веселья поздравления студентам от писателей, казавшихся мне значительными. Идея не была случайной: магнитофоны в то время только начинали входить в моду и были громоздки, у нас же в институте был неплохой лингафонный кабинет, и там было даже несколько различных моделей переносных американских магнитофонов. Техник этого кабинета был мой хороший знакомый, и мы с ним легко сговорились.
Как я теперь понимаю, тут была подоплека не только техническая. Встречали-то мы 1957 год, а за плечами пятьдесят шестой был. Хрущев против Сталина. Венгрия. Кто мы такие? В какое время живем? Спросить нам не у кого было. Тянулись к старшим, а старшие или сами ничего не знали, или напуганы были, или высокомерно не хотели нам ничего говорить – впрочем, когда высокомерно, а когда и за нас боялись – еще неизвестно было, как события повернутся, в какую сторону качнется история…
Не помню, как обсуждался и кем обсуждался список писателей, да и был ли сам этот список, или мы обращались к первому, о ком вспомнится. Нас было трое: я должен был говорить, спрашивать, мой друг Гера Голованов – фотографировать, а техник – записывать на пленку…
Сначала позвонили Константину Паустовскому, нашему кумиру той поры, автору «Золотой розы», но оказалось, что он в отъезде, в Тарусе, кажется… Потом почему-то в поле нашего внимания попал поэт Николай Асеев (кажется, магнитофонный техник любил его стихотворение «Не за силу, не за качество золотых твоих волос...»). Мы позвонили ему. Я не знал его отчества, запнулся, и помню его хриплый и слабый голос: «Николаевич же…» Он болел, принять нас не мог, но мы сказали, пусть произнесет что-нибудь поздравительное по телефону – мы все равно сумеем записать, у нас техника отличная. И тогда он почему-то поздравил нас, студентов, своим стихотворением, написанным для новогоднего номера газеты родного ему города Курска. Помню строку: «Кланяюсь я Тускори и Сейму…» Но к чему нам, студентам, было знать о его поклоне этим двум курским речушкам, теперь не соображу. Помнится, мы все же запустили по институтской трансляции эти стихи, смысл которых и причина появления были ясны лишь нам троим из всего института.
После разговора с Асеевым мы каким-то образом оказались в номере гостиницы «Метрополь», где жил гостивший тогда в Москве известный кубинский поэт Николас Гильен (его стихи иногда читали на наших вечерах студенты, изучавшие испанский). Альковный номер, камин, недопитая бутылка коньяку на камине, какой-то кланяющийся русский, какая-то яркая блондинка, во все время нашего пребывания простоявшая, индифферентно глядя в окно, словно ждала, когда мы уберемся… и черный Гильен читает нам по-испански стихи про то, что его родина, Куба, похожа на зеленую ящерицу. Помню, я с удовольствием отметил про себя, что мне известно, как будет по-английски каминная полка, на которой стояла ополовиненная бутылка коньяку. И все. Вместо поздравления, вместо рассуждений о времени мы унесли с собой «зеленую ящерицу Гильена» и не помню, нашли ли мы ей применение…
Пастернаку я позвонил из заиндевевшей телефонной будки у Никитских ворот (не знаю, почему не из дома звонил… боялся прослушки? боялся подставить родителей? поэт все-таки опальный… ) Я был один: хотел предварительно договориться о визите. Рассказал о нашей студенческой затее, попросил уделить минут десять. Он сказал: «Вы застали меня в пальто и калошах, я сейчас уезжаю…»
Я хорошо помню это «в пальто и калошах», потому что тут же вообразил себе и пальто, и калоши, и именно в этом виде у меня, никогда так и не видевшего Пастернака, запечатлелся в памяти его образ… Но он не положил трубку, он продолжил говорить, - и что он такое говорил! Мне, случайному телефонному голосу, назвавшемуся студентом… а кем я там мог быть на самом деле – ему что, все равно было? Господи, что он говорил!
Я не помню, что именно я записал тут же, пока он говорил – медленно говорил, как-то тягуче, - а что сразу же, как только повесил трубку. Но заполнились эти две странички блокнота пастернаковским текстом еще прежде, чем я вышел из будки. Так что упущения, видимо, есть, может, где и строй фразы переврал, но от себя ничего не добавил и смысл сохранил точно… Вот то, что записано у меня на пожелтевших листочках, слово в слово, буква в букву:
«На просьбу записаться на магнитофон Б. Л. сказал:
«Зачем это нужно? Это никому не нужно сейчас… Вот скоро выйдет сборник моих стихов – в феврале, марте. Тогда со мной можно будет ознакомиться более широко. Выйдет, может быть, и мой роман. Этот роман необычный. Не такой, как вы привыкли. Но не подумайте, что он какой-то особо левый. Нет. Просто это роман об интимных переживаниях человека, о его внутреннем мире. Поэтому он и по форме необычен…
Записывать меня на пленку нельзя: ничего половинчатого я сказать не могу, сказать правду – не имеет смысла. Не стоит обострять отношения, они и так очень плохи… Сейчас много разных людей – и плохих, и хороших. Всякие есть люди. Есть и тупоумные, но и они сейчас очень несчастны. Мы живем в очень тяжелое время. Сейчас надвигается какое-то интересное время. История пришла в движение. Это хорошо – под лежачий камень вода не течет.
Это не значит, что перестали замалчивать стихи. Совсем нет. Этот период, продолжавшийся два с половиной десятилетия, продолжается и сейчас… Но человек, который посвящает свою жизнь не квартирам, пеленкам и административной работе в Союзе писателей, а тому, чтобы смотреть в будущее, этот человек подчиняет себя такой задаче с молодости. Это и счастье, и трагичность.
Я думаю, что меня уже не помнят, не знает молодежь. Но все же вам от души желаю светлого, хорошего счастья…»
Вот и все, что у меня записано…
Не стану комментировать. Напомню только, что впереди и уже близко, близко были и Нобелевская премия, и судилище в Союзе писателей. И уже написаны шестнадцать строк гениального «Гамлета»:
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси…
……………………………
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
Журнал «Референдум» № 37, август 1990 года