«СЛАВНОЕ МОРЕ – СВЯЩЕННЫЙ БАЙКАЛ»
В суровые, скупые на радости послесталинские времена славились на всю Москву студенческие вечера в Институте внешней торговли, в который я поступил в 1953 году. Может быть, конечно, тут свою привлекательность имело само слово «внешняя»: хоть и виртуально (как теперь сказали бы), но все же ближе к загранице. Опять же мало где звучавшая, а часто и просто запрещенная западная музыка на танцах. Родители некоторых наших студентов работали за границей, и пластинки здесь прокручивались самые что ни на есть последние и модные: даже, например, и только-только вошедший в силу рок-н-ролл с Элвисом Пресли.
Впрочем, хороши были и концерты, обычно предварявшие танцы. Вполне приличным джаз-оркестром и студенческим хором руководил наш же студент Анатолий Кремер, ставший впоследствии известным композитором. Звездой первой величины был, конечно, преподаватель итальянского Гуальтиеро Мизиано, сын коммунистов-эмигрантов, невысокий, худенький, весь искривленный полиомиелитом, ходивший как-то бочком, но при этом обладавший замечательным тенором. Он пел неаполитанские песни. Его Due Soldi до сих пор звучит у меня в ушах. Может, конечно, где-нибудь в Неаполе таких теноров десяток на каждый квартал, но в Москве в то время он был единственным в своем роде, и его записывали на радио и, кажется, даже пластинки выпускали… Очень недурно пел басом оперные арии студент Фрид Бородкин (я погуглил: впоследствии профессор, академик)… Да и много других прекрасных талантов было, но я здесь не о них буду говорить.
Сам я, восемнадцатилетний домашний мальчик, на вечерах читал с эстрады стихи Лермонтова: «Я не унижусь пред тобою; ни твой привет, ни твой укор не властны над моей душою. Знай: мы чужие с этих пор». Или «Послушай. Нина, я смешон, конечно… но сам без слез и сожаленья две наши жизни разорву». Девушкам нравилось. «Ты и сам чем-то похож на Лермонтова», - говорили девушки, и я не возражал: ну да, похож.
Стихи стихами, но больше всего в жизни мне хотелось петь. Иногда, почему-либо задержавшись в институте после занятий, я проходил по институтскому коридору мимо аудитории, где занимался кружок пения, и слышал, как репетируют – и Фрид Бородкин, и одна лаборантка с кафедры статистики, обладавшая потрясающей красоты и мощности, но, как она сама говорила с печалью, недостаточно гибким сопрано. Я слышал, как они распеваются, как поют гаммы – и мне тоже ужасно хотелось этого восторга звукового самовыражения: «До-до-до… ми-ми-ми»… Мягким густым басом, ну вот как Бородкин… И в конце концов в один прекрасный день я открыл дверь этой аудитории и попросил разрешения войти.
Кружком пения руководила немолодая вышедшая на пенсию оперная певица. Она была одна, уже собиралась уходить и складывала ноты, но меня приняла очень радушно.
- Не стесняйтесь, заходите. Что вы нам споете? - спросила она и села за рояль.
- Славное море – священный Байкал, - сказал я. В компаниях, выпив, я всегда запевал эту песню.
- Пожалуйста, - сказала она.
Я запел. Басом.
- Стоп, - сказала она и потрогала клавишу рояля. – Попробуйте повыше.
Я запел баритоном. Она потрогала другую клавишу.
- А если еще выше?
Я запел тенором.
- Нет, нет, нет! Надо еще выше, - и она нажала клавишу где-то совсем справа на клавиатуре рояля.
И я запел… нет, запищал гнусавым, мне самому противным фальцетом: «Славное море, священный Байкал».
- Вот! – сказала она. – Вот это и есть ваш настоящий голос. Дан от природы.
Я почему-то не очень огорчился. Преподавательница, мне кажется, тоже. Даже, видимо, развлеклась. Мы вместе посмеялись, и я, поблагодарив, попрощался и ушел.
С тех пор я стараюсь не петь. Потому что всяк сверчок знай свой шесток. Вообще во всем. Такова здесь мораль.